«Я вас любила. А вы…»

Маргарита Криницына «уехала на съемки» фильма, который мы никогда не увидим. На «той площадке» с нею рядом, полагаю, может оказаться неплохая компания — Брондуков, Степанков, Миргородский, Перфилов… Многие другие. Те, для кого столичный Дом кино только за последнее время оказался не премьерным залом, а, увы, прощальным пантеоном. Криницину оплакивали и отпевали в этом же Доме на этой неделе. Похоронили на Байковом…
Когда не стало Маргариты Васильевны, сообщения о потере проникли даже в злободневный желтый Интернет. Некоторые заголовки ошеломили занимательной эксклюзивностью — «Пугачева понесла утрату!» или «Скончалась актриса, сыгравшая единственную роль!»… Привычно такое читать... В последнее время о ней снова заговорили, лишь когда в Киеве проходили съемки безобразного римейка «Двух зайцев». И Алла Пугачева, не сомневаюсь, совершенно искренне прониклась интересом к украинской актрисе, устроив ей ужин в ресторанчике на Андреевском спуске и подарив даже драгоценное колье за 18 тыс. долларов, которое впоследствии, как известно, было продано, потому что актрисе денег на лекарства не хватало. Но то, что Криницына — актриса «единственной роли» — абсолютная чушь. Расхожий штамп пишущих неумех, которые судят об артистах только по телепрограмме, а наполнение оной можно предсказать даже сейчас на десять лет вперед. «Зайцы» Виктора Иванова «носятся» по всем телеканалам — от них не устаешь. И легкая подольская походка франта Бо­рисова так же очаровательна, как неповторимы ужимки и интонации Маргариты Васильевны в роли Прони — роли, ставшей для нее звездной и роковой... Хотя, в общем-то, «актер одной роли» — не такое и клеймо… Да­­же у самых «превеликих» насчитываются десятки образов, а какой-то единственный вдруг определяет суть и судь­бу. У Смоктуновского — Гамлет, у Фрейндлих — «мымра», у Мягкова — Лукашин, у Джигарханяна — Горбатый, у Высоцкого — Жеглов, у Раневской — «Муля, не нервируй»… У Криницыной — «А то шкварчала ваша папироска». После этой крылатости актриса рассыпала на кинонебосводе мириады эпизодических звезд­ных ролек в картинах, названия которых вспоминать бессмысленно, хотя присутствие актрисы в них и оправдано, и незабываемо. Вдруг среди ночи покажут милицейскую сагу «Рожденная революцией» — и там ее тетка-цветочница с широко закрытыми глазами свидетельствует о банде оборотней своему зятю-менту: в платочке, трикотажной кофте, родная, теплая, вроде только с Владимирского рынка. Или днем, в обеденный перерыв, как правило, демонстрируют аграрную картину «Меж высоких хлебов» — и забавный Винни-Пух — Леонов в роли непутевого сельского тюфяка, и замечательная Зинаида Дегтярева — передовая колхозница, а Криницына, если не ошибаюсь, тамошняя председательша… Строгая такая, «сурьезная». За эту роль, говорят, ее «чихвостили» даже партийные тро­глодиты, потому что якобы «не краса­вица», как по статусу полагается орде­ноносному председателю. Довели ее то­гда до слез, до истерики… Подруге призналась, что даже руки на себя на­ложить хотела: «Да за что ж мне это? И так всю жизнь только Пронькой и поганяют, и тут еще такое!..»
В середине 80-х, когда стало понятно, что украинское кино осталось только в книжках по истории украинского кино, она не то чтобы металась, но очень переживала, что окажется на окраине профессии… Даже эпизодов становилось меньше. Большую роль написал для нее муж, извест­ный сценарист Евгений Оно­приенко, но режиссер подумал-подумал и утвердил… московскую актрису Козелькову. У Криницыной снова отчаяние, горе, безверие… Потом ей кто-то рассказал, что в Москве в Театре эстрады оглушительной популярностью пользуется спектакль «Приятная женщина с цветком и окнами на север» с Дорониной. Пьесу для жены написал, естественно, Радзинский — и триединая роль безымянной женщины, обозначенной местоимением «Она» (хотя Она откликается на призыв: «Аэлита, не приставай к мужчинам!»), поддержала Татьяну Васильевну в период миграции из «Маяковки» в Художественный театр. В один прекрасный вечер Криницына берет под руку мужа и стучится в дом к известному киевскому режиссеру Виктору Шулакову: «Витя, надо что-то делать! Не могу же я ждать манны небесной — никто не снимает!» Так по­явилась киевская «Приятная женщина...» в погибшем нынче театре-студии киноактера с Маргаритой Васильевной в роли «Она».
То была ее первая и единственная большая театральная работа. После которой, к сожалению, не случилось «продолжение следует». Как она жадно играла! Будто три недели человека не кормили, а потом допустили к ломящемуся от изысков столу! В пьесе Радзинского — двойное-тройное дно, путаница с персонажами. Эта самая «Она» — то актриса, которая готовится сыграть заветную роль, то тетка-дворничиха, которую «разводят и обирают» рецидивисты, потому что «чокнутая», то жэковский дед Мороз, ко­то­рого эта же тетка играет не ради заработка, а потому что искусство любит… И очень любить «Она» любит… Ребенка родить не удалось (не от кого), хотела было кошку, собаку или хомячка завести — соседи не позволи­ли (она подселенка). Тогда чтобы хоть что-то любить, завела себе… герань в горшочке! «И умный такой цветок оказался, — говорит, — и совершенно живой! Но вот выгуливать приходится». Окна квартирки у героини Криницыной выходили на север, а цветы любят светлую сторону, вот и таскала она свой цветок по улице, «чтобы солн­це видел!». А потом Она встретила «Его», на свою голову, да еще полюбила, как ту герань… А под генеральской личиной оказался, блин, уголовник… Растерянная, обманутая, опустошенная, ограбленная, «Она» стояла и все равно упрямо твердила: «Люди же должны помогать друг другу!..» Прости меня, великий Боже, но Маргарита Васильевна, в отличие от любимейшей Татьяны Васильевны, явно пыталась сыграть в той полузабытой забавной пьесе что-то феллиниевско-«кабириевское»… То самое состояние, когда маленькую женщину с большим сердцем втаптывают в землю, в грязь, в мусор самые подлые обстоятельства (в виде мужчин, например), а она после рыданий, истерик и попыток суицида… поднимается, отряхивается, сма­хивает слезу — и с полуулыбкой советской Моны Лизы идет на встречу… с очередным аферистом!
Репетировала Криницына трудно. Театрального опыта не было. Привыкла к кинематографической методе сию­минутности. А в театре нужно каждую мизансцену фиксировать, оттачивать. Тогда Шулаков в какой-то момент решил пустить ее по колеснице импровиза… И как пошла! Остановить было невозможно! «Приятую женщину» играли на территории студии, затем в здании Театра киноактера на площади Победы, пока его не закрыли (а потом не перекупили). Почти семь лет спектакль кормил полубеспризорный Театр киноактеров… Зрители обожали актрису, восхищались оформлением: гримерка превращалась в квартиру, а серые «бетонные» стены вдруг становились прозрачными — и сквозь них просвечивал другой мир — зелень, цветы, мечты… А в финале все исчезало. И в темноте, в узком лучике света, та самая Она (Маргарита Васильевна) стояла одинешенька, прижав к груди свой ва­зончик, и как заклинание твердила текст Радзинского: «Как хорошо любить… Во мне горы любви! Если у вас в доме собака, крокодил, кролик, сенокосилка, хомячок, ручка от двери — я их всех полюблю… Только не бойтесь моей любви, ладно?» А у меня в ушах и в глазах финал «Зайцев»: «Не за ваші магазіни я йшла… Я вас любила… А ви…» Другая интонация, иная ситуация, а состояния ее героинь — киношной и театральной — такие же пограничные: хотят хоть кому-нибудь отдать любовь (которой с избытком), да никто не берет, не нужна, понимаете ли…
А если б Радзинский, известный обожатель ярких актрис, однажды написал пьесу о ней, о нашей… То это была бы не очень веселая пьеса о приятной женщине с окнами на юг. Первое действие — успех. Второе действие — тревоги и пустые надежды («Она же мечтала Медею сыграть, а ей торговок предлагали», — проговорился мне на днях по телефону режиссер Шулаков). И последнее действие — потери (тяжело пережила смерть мужа и разлуки с дочерью), болезни (две трепанации черепа в связи с инсультом), больницы (ей вводят наркоз, а она шутит, как Проня: «Хлопці, під­ходьте! Пані лягли і просять!), печали (местная дворничиха часто ей хамила: «Ну и что, что ты народная, а я пролетариат — зато пенсия у нас одинаковая!»). Она плакала... И поднималась в заоблачную высь «каменного гнезда» своей высотки на Русановке, спуститься оттуда ей, с больными ногами, не всегда удавалось — в доме часто лифт не работал…