Украина между Россией и Западом: какую свободу мы выбираем?

«В настоящее время в мире существуют два великих народа... Это русские и англоамериканцы. …Американцы преодолевают природные препятствия, русские сражаются с людьми. ...Американцы одерживают победы с помощью плуга земледельца, а русские — солдатским штыком... В Америке в основе всякой деятельности лежит свобода, в России — рабство. У них разные истоки и разные пути, но очень возможно, что Провидение уготовило каждой из них стать хозяйкой половины мира». Таким пассажем завершается первый том исследования французского историка и социолога Алексиса Токвиля о демократии в Америке (изданного в 1835 году). Интересно, что в России эти слова предпочитают цитировать (впервые — в пушкинском «Современнике»), упуская весьма нелестную, но, пожалуй, главную мысль о противопоставлении американской свободы и российского рабства. За полтора века, прошедших с тех пор, «свобода по-американски» стала общепринятым стандартом всего западного мира. Собственно, эпитет «американская» применительно к этой свободе неточен. По сути, в Америке впервые на практике была реализована идея свободы, которую продумали и сформулировали западноевропейские мыслители XVIII и XIX веков, главным образом французы и англичане.

«Отрицательная свобода» — поздний цветок культуры

О какой свободе идет речь? По определению русского философа ХХ века Георгия Федотова (эмиграция которого из большевистской России не случайно в конце концов привела его именно в Америку), это личная и социальная свобода одновременно. Свобода личности от других личностей, от государства и подобных ему принудительных общественных союзов. Другими словами, под свободой понимается невмешательство — фундаментально негативная концепция. Предполагается, что каждый человек обладает собственным набором вкусов, желаний и склонностей и стремится вести свою жизнь в соответствии с ними. Конечно, у него не получится достичь этого полностью, потому что его стремления неизбежно будут пересекаться со стремлениями других людей. Тем не менее вокруг него должен существовать определенный вакуум, который ему «позволено» заполнить всем, чем он пожелает. Даже если в глазах других эти желания будут неразумны или вредны для него самого. Единственным оправданием вмешательства в свободу действий любого человека является самозащита — во избежание вреда, который может быть нанесен другим. Отсюда вытекает и роль государства — предотвращать столкновения желаний и стремлений разных людей.

Одно из наиболее ранних определений такой свободы принадлежит Бенджамину Констану (1767—1830), интеллектуалу и политику, швейцарцу с французскими и голландскими корнями, получившему образование в Англии и большую часть жизни проведшему во Франции. «...Это индивидуальные права быть субъектом исключительно закона, право не быть арестованным или задержанным, или приговоренным к смерти, или жертвой плохого и жестокого обращения в результате деспотичной и капризной воли одного человека или группы людей. Право каждого человека выражать свое мнение, выбирать сферу деятельности, распоряжаться своей собственностью, даже испортить или потерять ее, если ему так хочется, приходить и уходить без разрешения и без указания причин и мотивов для этого. Право каждого выражать свою связь с другими — будь то обсуждение общих интересов, исповедование своей религии или просто совместное времяпрепровождение, в соответствии с собственными представлениями о том, что такое хорошо проведенное время. Наконец, это всеобщее право влиять на действия правительства с помощью избрания части его публичных служащих или с помощью своих представителей, петиций, требований, которые власти обязаны более или менее учитывать...»

Эту же мысль развивает в своем классическом эссе «О свободе» английский философ и экономист Джон Стюарт Милль (1806—1873): «Во-первых, это внутреннее царство сознания, требующее свободы в самом понятном смысле; свобода мыслей и чувств; абсолютная свобода мнения по всем предметам. Свобода изъявления и опубликования мнений может показаться подпадающей под другой принцип, так как задевает прочих, но будучи почти столь же важной, как свобода мысли, по сути неотъемлема от нее. Во-вторых, свобода вкусов и занятий, возможность строить жизнь в соответствии своему характеру; делать то, что нравится. В-третьих, из такой свободы каждого следует, в тех же пределах, свобода групп, свобода объединения для любых целей, лишь бы не вредили остальным (предполагается, что объединение добровольное и без обмана). Какова бы ни была форма правления, общество, где эти свободы не уважают, не является свободным. Каждый — страж своего здоровья — умственного и физического. Человечество больше выиграет, позволяя людям жить по-своему, чем принуждая жить «как надо» с точки зрения остальных».

Именно на такой свободе зиждется современная западная демократия. И, как написал в эссе «Две концепции свободы» еще один выходец из России, крупнейший философ либерализма ХХ века сэр Исайя Берлин: «Если эта свобода нарушается, то индивидуальная воля загоняется в рамки слишком узкие даже для минимального развития природных человеческих способностей, а без этих способностей люди не только не могли бы добиваться целей, которые они считают благими, правильными или священными, но и были бы не способны просто ставить эти цели перед собой. Отсюда следует, что необходимо провести границу между сферой частной жизни и сферой публичной власти. Где ее провести — об этом можно спорить и заключать соглашения».

Такой свободы не было ни в античности, ни в средние века. Федотов назвал ее поздним и тонким цветком культуры. По словам Милля, «Прежние социумы считали себя вправе регулировать все детали частной жизни, утверждая, что в крошечной республике, которой постоянно угрожают вторжения и мятежи, даже в краткие промежутки отдыха нельзя позволить себе целительный эффект свободы». Однако и в новое время ей грозит опасность: «В мире вообще растет стремление увеличить власть над личностью, поскольку все перемены стремятся усилить общество и ослабить личность. Это — не случайное зло, которое само собой исчезает, — наоборот, оно будет расти. Желание и правителей, и граждан навязать свои взгляды и пристрастия так энергично поддерживается свойствами человеческой натуры (у одних лучшими, у других худшими), что его вряд ли сдерживает что-либо, кроме недостатка власти».

«Иная, лучшая свобода...»

Поразительно звучит мини-рецензия Пушкина на исследование Токвиля о демократии в Америке, которую он вставил в отзыв о другой книге из американской жизни («Рассказ о пленении и приключениях Джеона Теннера»): «С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нетерпимом тиранстве. Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую — подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству... такова картина американских штатов, недавно выставленная перед нами». Вряд ли Пушкин не понял главную идею работы Токвиля, восхищавшегося американской демократией, и прямо говорившего о ней как о примере для других стран. И вряд ли поэт оставил без внимания пассажи, в которых Токвиль противопоставляет американцев и россиян. Свой ответ французскому аристократу, очарованному буржуазной американской демократией, Пушкин сформулировал в знаменитом стихотворении «Из VI Пиндемонте»:

Недорого ценю я громкие права,

От коих не одна кружится голова.

Я не ропщу о том,
что отказали боги

Мне в сладкой участи
оспаривать налоги

Или мешать царям
друг с другом воевать;

И мало горя мне —
свободно ли печать

Морочит олухов,
иль чуткая цензура

В журнальных замыслах стесняет балагура.

Иные, лучшие мне дороги права,

Иная, лучшая
потребна мне свобода...

С легкой руки поэта идея «иной, лучшей» свободы, которая в его интерпретации скорее похожа на «эстетический анархизм» и несбыточную мечту, была подхвачена и разработана многими русскими мыслителями. Тут важны два момента, по которым свобода «по-русски» обычно противопоставляется «западной». Первый — это идея «русской воли» в противовес «западной свободе»: «русские вольны, а потому нет им предела, меры, закона». А второй — идея «внутренней свободы» в противовес «внутренней несвободе» западных народов, их «порабощенности внешним». Как писал Бердяев: «В русском народе поистине есть свобода духа, которая дается лишь тому, кто не слишком поглощен жаждой земной прибыли и земного благоустройства. ...Русский человек с большой легкостью... уходит от всякого быта, от всякой нормированной жизни... Россия — фантастическая страна духовного опьянения...».

Не стоит однако заблуждаться по поводу уникальности русской поэтической и философской мысли, исполненной стремления к идеальной свободе и презрения к компромиссам и балансам общественных интересов. Похожие настроения были распространены среди немецких мыслителей XVIII века, и особая роль в разработке концепции «иной свободы» принадлежит Иоганну Готлибу Фихте (1762—1814).

Современная Фихте Германия переживала тяжелые времена. С одной стороны — унизительные поражения от внешнего врага, политическая раздробленность, экономическая слабость, темнота и невежество народа, а с другой — абсолютная зависимость от собственной верховной власти. В столь печальных обстоятельствах у человека неизбежно возникает ощущение собственного бессилия, и свобода мыслится как что-то практически нереализуемое и в то же время как идеальное, глубоко и страстно желаемое. Естественным ответом со стороны личности является уход во внутренний мир, возникновение доктрины внутренней свободы. «Да, мое тело и мое имущество во власти тирана, но моя душа, мой внутренний мир ему недоступен... Если законы материального мира, лихая власть неправедных правителей, каприз судьбы, несчастливые обстоятельства не позволяют мне получить то, что я хочу, я могу убить в себе желания и, тем самым, стать более счастливым...». Примерно так рассуждали греческие и римские стоики, ранние христиане... Корни этой доктрины связаны с идеей о двух сторонах личности: духовной, внутренней, нематериальной, вечной, с одной стороны; и внешней, эмпирической, подчиненной законам материального мира, с другой. По-человечески такая реакция понятна и заслуживает сочувствия, однако вряд ли ею стоит гордиться, ибо уход во внутренний мир является по сути всего лишь высокой и благородной формой доктрины «зеленого винограда». По меткой аналогии Исайи Берлина, «если у меня болит нога, есть два способа лечения — с помощью лекарства или с помощью ампутации...».

В своей философии Фихте опирается на теоретические рассуждения Канта, для которого индивидуальная свобода была священной. Однако, оттолкнувшись от идеи об автономной личности, готовой подчиняться только внутреннему голосу собственного самосознания и собственной совести, Фихте пришел к тому, что «подлинное я», диктующее законы свободы, является персонифицированным принципом, общим для всех людей. Следующий шаг превратил этот принцип в коллектив — человечество, расу, нацию... Пройдя полный круг, мы вернулись к тому, что индивидуальное самоопределение стало коллективной самореализацией, а нация — собранием унифицированных волеизъявлений в стремлении к моральной истине. Завершающий шаг — потребность в лидере, способном задать правильное направление коллективному маршу; и понимание свободы как подчинения воле лидера. Вот он — философский источник знаменитой формулы Оруэлла из антиутопии «1984»: «свобода — это рабство»! В защиту Фихте надо заметить, что он говорил об идеалистической и трансцендентной воле, имеющей мало общего с реальной жизнью реальных людей. Однако его последователи довели эти мысли до логического конца и перевели на практический язык. Концепция Фихте стала базой для идеи, что свободная нация — это победительная нация, что свобода — это власть и что завоевание и свобода — одно и то же.

...Две идеи свободы, франко-американско-английская и немецко-русская, представляют собой два непримиримых взгляда на жизнь — либеральный и авторитарный, открытый и закрытый. И тот факт, что понятие свободы является центральным символом в обоих, выглядит и поразительно, и зловеще. Вдохновляет то, что современные нам немцы смогли перенять и усвоить якобы «чуждую им» концепцию свободы. И не только немцы... Главным оплотом «иной» свободы на сегодняшний день остается Россия. Какую свободу выберут украинцы?..