Сергей Олешко: «Нельзя дар, данный свыше, называть своим...»

К Сергею Олешко, «последнему андеграундному скульптору», как он сам себя называет, мы пришли в его мастерскую в подвальном помещении одного из старых домов. Сергей как раз работал над моделью памятника Владимиру Ивасюку, выдающемуся украинскому композитору, 60-летие со дня рождения которого мы недавно отмечали. Среди развешенных на стенах фотографий автора «Червоної рути», в абсолютно творческой атмосфере состоялся наш разговор. Скульптуры Сергея Олешко во Львове, наверное, самые любимые, узнаваемые и близкие людям. Это памятники художнику Ивану Трушу, литературному герою — солдату Швейку, известному лемковскому художнику Никифору Дровняку.

— Господин Олешко, почему одни памятники воспринимаются людьми сразу на ура, а другие не нравятся? На ваш взгляд, что для скульптора является определяющим в творческом процессе?

— В Европе сейчас новая тенденция: ни один архитектурный проект не утверждают на государственном уровне, если он не имел резонанса. Возьмем, к примеру, памятник Адаму Мицкевичу во Львове. Его можно назвать гениальным. Но когда его только установили, разгорелся огромный скандал. Сейчас этот памятник уже воспринимается привычно и нормально. Почему же так происходит? Люди не готовы принимать любые изменения, другой взгляд, они борются против другой веры, другой идеологии, другого языка, другого пластического языка. Это на уровне подсознания. Люди боятся расставаться с тем, к чему привыкли. Вырабатывается определенный эталон, который потом не дает развиваться новому.

Сегодня многие популярные скульпторы во Франции или Италии создают огромные изваяния. Например, посреди небольшой площади появляется голова высотой метров тридцать. Или где-то в сквере лежит фигура, в груди которой «устроено» жилье. Нельзя сказать, что большой размер — это признак тоталитаризма. Просто коренастая фигура в памятнике — свидетельство стремления убедить в ее значимости. Скажем, для памятников Ленину, Сталину, другим диктаторам размер имеет решающее значение, поскольку подчеркивает их величие, так как сама воплощаемая ими идея на самом деле ничтожна.

Творческий процесс для себя я свожу к тому, что мы существуем в мире тонких энергий. Все связано, построено энергией духа. Книга Бытия рассказывает, что Всевышний вдохнул жизнь во все, но душу — только в человека. Дух — это тончайшая энергия, которая держит и ядро, и оболочку клетки. Когда меня хвалят за мои работы, конечно, намного выгоднее говорить: «Да, это мое». Но по большому счету нельзя дар, данный свыше, называть своим. Поскольку Что-то воплощается через тебя.

— Какие памятники вам импонируют, а какие нет?

— Не могу сказать, что какой-то памятник лучше или хуже, что мне что-то не нравится, разве что «читаю» в нем не ту энергию, не вижу там души. И неважно, музыка это, скульптура, памятники или другие произведения искусства. Неоднократно наблюдал на выставках странные вещи, когда, например, приходят пожилые немцы, пенсионеры, вроде бы далекие от художественного мира, но безошибочно выбирают лучшую работу, сделанную на одном дыхании, самую любимую автором. Просто ощущают — поскольку наши ощущения значительно богаче наших знаний.

Когда молодые способные люди — братья Сухорские — создали памятник Тарасу Шевчен­ко, стоящий сейчас во Львове, я абсолютно четко чувствовал, что это замечательная работа. Его многие критиковали. Видна была некоторая скованность, нехватка архитектуры, недоработанные технические моменты, некоторые проблемы с подбором материала... Но это едва ли не единственный памятник Шевченко, который мне кажется интересным, поскольку в нем есть дух. При этом есть множество работ, на которые смотришь и думаешь: «Боже, зачем ты допустил это?»

— Что можете сказать о недавно установленном памятнике Степану Бандере? Его сравнивают с памятниками коммунистическим вождям...

— Мне нелегко об этом говорить, я очень расстроился. Этот памятник делали талантливые скульпторы. Но только, как бы это точнее сказать, слишком сложная задача стояла перед ними. На мой взгляд, духовный мир, который неотделим от реального, физического, пожалуй, мало дал энергии. Потому что в действительности дух Степана Бандеры уничтожен сегодня больше, чем во времена коммуны. Он подавлен. Раньше этот дух ощущали люди, которые категорически не воспринимали тоталитарную систему. Если бы автор создавал ту же работу в те времена, она была бы совсем другой. Достаточно вспомнить, сколько лет ушло на создание этого памятника. В итоге дело и завяло, не было уже той потенции. Он похож на типичные памятники Ленину. Монументальность эпохи соцреализма.

— Вернемся к вашим произведениям. Если говорить о памятнике художнику Ни­кифору Дров­няку — почему вы взялись за эту работу?

— Идею мне подбросил меценат, на средства которого был установлен памятник Ивану Трушу, немец украинского происхождения Михаил Маркович. Лемковская община села Криница (сейчас находится на территории Польши) пожелала, чтобы там был памятник Никифору Дровняку. Местные власти, не говорю о польских властях вообще, — провинциальные люди, они до сих пор воюют с памятниками и крестами на могилах. Несколько лет община судилась с криницкой властью по поводу того, что Никифор Криницкий Дровняк является украинцем, то есть лемком. В конце концов она доказала это. Но пять лет общине не разрешали осуществить инициативу с памятником из-за того, что, дескать, Никифор — поляк. Абсурд на почве национальных отличий! Потом еще несколько лет обманывали с местом — выделили участок, не принадлежавший городу, а дальше все оттягивали по разным причинам. Позже в рамках программы польского министерства культуры я изъявил желание создать памятник Никифору. Мне даже выделили на это стипендию. Я приехал и начал работать в Кракове в Академии искусств. Согласился участвовать в конкурсе, изготовил модель, проект для окончательно выбранного места. Однако выяснилось, что о конкурсе вообще не было речи, поскольку они хотели, чтобы выиграл польский скульптор. Комиссия на четверть состояла из художников, остальные были представителями мэра Криницы: инженеры по коммуникациям, канализации и т. д. Они проголосовали, и победил поляк. Тогда они быстренько, за месяц, слепили памятник, отлили и установили. Это был 2005 год. А у меня уже была готовая модель в натуральную величину. Кстати, сделанный ими памятник — копия моего эскиза, который я выставлял в мэрии. Если бы я имел право подать в Польше в суд, я бы его непременно выиграл.

— А как памятник потом установили во Львове?

— Чтобы перевезти из Польши мою гипсовую модель, изготовленную в натуральную величину, мы три месяца искали автомобиль. Потом один польский профессор, скульптор, привез ее на своем авто просто на фабрику, на литейку. Создали новый инициативный комитет, мэрия дала согласие, и памятник установили как дар городу. Кстати, деньги на него собрали львовские художники. По ходу пришлось скульптуру немного изменить. Я вынужден был убрать фигурку собачки, хотя очень хотел ее оставить. Мне советовали все же «не доставать» собаку из конуры: «Как это лемко может быть с псом? О чем вы говорите? Это унижение его достоинства». С коровой, очевидно, было бы уважительнее!

Известный в мире Никифор Дровняк не был красавцем, богатым, был искренним, как ребенок, и делал только то, что хотел. Карьера в нашем понимании ему была не нужна.

— Прежде чем приступить к созданию памятника, вы изучали биографию художника?

— Да. Ездил по местам, где он жил. Был в восторге от Лемковщины. Это очень интересный край, богатый. Три года назад я уже видел село Криница во сне, летал туда на двухместном самолетике, блуждал по тем холмам. И когда впервые ехал с Михаилом Марковичем на машине из Кракова в Криницу, то легко узнавал те места. И даже направление. Там есть такой интересный поворот: когда выезжаешь на высокий холм, а потом резко вниз — взору открывается река, которая закручивается таким образом, что сверху похожа на большое озеро. Я знал, что в Кринице буду что-то делать.

— Кстати, ваш проект памятника украинцам, переселенным в 1944—1947 годах с Лемковщи­-
ни, Надсянья, Холмщины и Подляшья, победил в конкурсе. Какова его судьба?

— Все замерло. Создание такого памятника планировалось согласно указу президента Украины, но средств, которые должны поступить из государственного бюджета, пока нет. Год назад я оценил стоимость памятника в полтора миллиона гривен. Это должна быть сложная конструкция — гранит с металлом. Не собирался показывать в нем какие-либо противоречия. Считаю, депортация — это было скорее бумажное дело, лишившее людей дома, земли, садов, унесшее не одну жизнь. Поэтому памятник — бумажные листы с символами: вырванное с корнем дерево, которое пересадили в чужую почву; карта с обозначением мест, откуда насильственно выселили людей... Его планировали установить во Львове, в сквере на ул. Институтской. Вроде никто официально и не отвечал отказом. Средства — это лишь инструмент. Прежде всего нужна воля государственных мужей, которые должны дать распоряжение, а уже тогда найдутся средства и начнет что-то происходить.

— Сейчас вы работаете над памятником Владимиру Ивасюку. Решился ли вопрос с участком, на котором он должен быть установлен? Ведь был конфликт с хозяйкой кафе, расположенного на том же месте. Это заведение известно тем, что возле него был убит музыкант Игорь Билозир...

— Уже два года работаю над памятником Володе. Что касается его установки, то тут действительно есть проблема. Меня удивляет то, что когда художника станут выгонять из мастерской, то ни Верховный суд, ни президент Украины не будут переживать по этому поводу, поскольку это банальная проблема. А здесь, видите ли, вопрос государственного значения. Заметьте, на бумаге — там должно быть место патриотического воспитания молодежи, где бы распространялись литература, музыкальные произведения. Вместо этого там находится заведение, которое и кафе сложно назвать. Памятник должен был появиться в этом году, но все упирается в то, что хозяйка заведения Татьяна Никитчин через суд пытается приватизировать землю.

— На каком этапе сейчас создание памятника?

— Можно сказать, на завершающем. Славик Вакарчук оплатил проект и перевел все деньги на выполнение модели в фонд Владимира Ивасюка, созданный специально для этого. Я уже изготовил модель из глины, следующий этап — утверждение ее оргкомитетом (в него входят, в частности, министр образования Иван Вакарчук, певец Вячеслав Вакарчук, ректор Львовской академии искусств Андрей Бокотей, депутат Львовского городского совета Вера Лясковская, дочь диссидентов Калинцов — Дзвинка Калинец-Мамчур, городской голова Андрей Садовой и др. — Т. М.). Идей было несколько. Первая, самая выразительная, — Ивасюк в длинной гуцульской полотняной сорочке, который вот-вот заиграет на скрипке. Предлагалось также изобразить его, как Штрауса в Вене, — в элегантном костюме. Думали даже об образе простого парня в джинсах. В конце концов выбрали. Окончательный вариант отлили в бронзе. Как видите, я изобразил Володю в движении, совсем молодым, собст­венно, в тот период, когда он написал «Червону руту». Сделай я его постарше — его бы не узнали. Если бы Володя прожил дольше, скорее всего, создал бы сценический образ. Если вспомнить его приятелей — певцов Назария Яремчука или Василия Зинкевича, то они, избрав для себя сценический имидж, в нем и находились. Ивасюк никого из себя не изображал, был сдержан, вежлив, много работал. У него, наоборот, скорее был комплекс стеснительности, чем комплекс славы. Поэтому и сложно его лепить. Когда погиб, ему было только тридцать, он как раз менялся, входил в силу... Мощный имел дар, был эмоциональным мужчиной, углубленным в себя, судя по фотографиям — интровертом. Поэтому и хочу воссоздать его характерный взгляд — углубленный в себя. Через плечо перекинут сардак (гуцульская верхняя одежда), сзади он развернут, словно крылья ангела. Сам постамент — сцена — сверху будет выглядеть так, будто это скрипка, по кругу — ступеньки: Ивасюк, уходящий со сцены. А позади нотный стан, пять мраморных линеек, на них — первые такты «Червоної рути».

— Но все равно композиция не лишена определенного монументализма...

— Кладбищенский вариант — это не для памятника. В нем должен быть драматизм, героика — попросту пафос. А сложность в том, что по отношению к Владимиру большинство на это не согласится. Говорят: «Ну какой пафос? Он был красивым простым парнем». Но ведь, простите, был парень, остались музыка и память. А памятник — это другое понятие, это всегда пафос (иначе зачем людям тратить столько средств и усилий?) — не важно, драматичный или трагедийный. Мне хотелось показать, что после битлов, наверное, Владимир Ивасюк, как никто, понял ту эпоху и так ярко вошел в нее. Песни «Битлз» звучали от Львова до Камчатки, так же, как и «Червона рута». Это произведение, на мой взгляд, — хорошо положенная на музыку народная традиция, поэтому я и хотел, чтобы в памятнике присутствовали этнические моменты.

Кстати, сначала я сделал Володю улыбающимся, но потом подумал, что это для него не характерно. Да и много трагичного связано с его образом.