Маленькие украинцы в эпоху реакции

Когда в будущем нас спросят об эпохе, в которой живем сейчас, — ответ, возможно, удивит потомков: это была, внученьки, эпоха реакции, дремучего бонапартизма, парадоксально верившего в то, что является революционным и прогрессивным. Это были интересные времена, когда все страны называли себя «демократическими», но нигде реальной демократии не было. Мы стояли на демократическом оранжевом майдане, но кричали только одно имя и требовали только одного: нового монарха-спасителя. Что кричали, то и получили. Наша соседка Россия тоже хочет «демократического царя», но имя его будут кричать не на площадях, а по телевизору, из теплых кремлевских хором.

В истории с именами и названиями всегда так. В ХХ веке треть суши называлась социалистической, а на самом деле там было фантастическое сочетание социалистических и капиталистических элементов, да такое, что наконец победили последние. Еще один урок: хоть тысячу раз называй старую клячу мустангом, она от этого быстрее не побежит. Вот и мировая мода диктует всем вождям мира называть свои режимы демократическими. Но когда эта «одежда» станет массовой? Возможна ли вообще демократия масс, по словам Спинозы, «абсолютная», радикальная демократия?

На плебс надеяться нечего — никакой он не революционный и не демократический, от элит его отличает только то, что в общественной иерархии одни на верху, а другие — внизу. Если их поменять местами, ничего кардинально не изменится. Так же будут пить, гулять и плевать сверху вниз. Проблема не в людях, а в самой пирамиде. Одиночки-праведники — тоже не панацея. Система их просто использует как святые иконы. «Великих украинцев» начинают искать, когда «маленьким украинцам» стыдно смотреть на себя в зеркало.

Собственно, настоящий революционный демос и его сознание, если хотите — гражданское общество, надо еще обрести в непростой борьбе за эмансипативную политику. Как пел Джон Леннон — working class hero is something to be! Эпоха реакции подсовывает суррогаты среди медиазвезд или музейные экспонаты национального пантеона. Живую демократию нужно отыскать среди живых же «маленьких украинцев».

Нравится нам или нет, но в вопросе «Что такое демократия?» мы остаемся в поле влияния двух политических мыслителей современности — Маркса и Токвиля. Для одного демократия, осмысленная критически, — это форма государства, а следовательно, по классическому определению, — форма «диктатуры одного класса над другим»; для другого — это общественный идеал гражданской свободы и равенства. Для одного речь идет о конкретной форме воплощения власти, для другого — об общественном идеале и тенденции. Да, демократия — это диктатура господствующего класса, стоящего «над законами»: в конце концов именно сильные мира сего решают, является то или иное действие законным или незаконным, признавать ту или эту политическую акцию, забастовку, застройку, захват земли легитимными или недопустимыми. Украинский народ объясняет эту логику так: «Закон как дышло, куда повернешь — туда и вышло». Следовательно, диктатура не является формой правления, это скорее конкретное проявление доминирования в соотношении сил между классами — между теми, кто имеет реальную власть, полномочия, ресурсы, и теми, кто лишен их.

Именно этот антагонизм пытается преодолеть иная концепция демократии: право «на гражданские права» имеют все без исключения, то есть и те, кто их лишен по каким-то причинам. Борьба за демократию становится борьбой за преодоление этих причин. Они множественны: политические, экономические, социальные, культур­ные, гендерные. Это идея политического универсализма — поскольку все являются людьми, human beings, то, несмотря на свои природные отличия, у всех есть право принимать участие в res publica, т. е. «делах государст­венных». Искусствен­но приобретенные отличия, привилегии, статусы для политического универсализма ничего не стоят в сравнении с принципом равенства человеческих существ — именно с этого принципа началась эпоха европейских революций.

Но социальные «права человека» ничего не стоят без политических прав гражданина. История показала, что человеку (определенным категориям людей) в определенных обстоятельствах очень легко отказать в «человеческом» (сводя его к уровню второсортных, к унтерменшам), если он не обладает политическими рычагами и правами. Именно здесь совпадает логика классовой борьбы и борьбы за гражданские права. Власти всегда выгодно наделять правами ограниченное количество граждан, мотивируя отсутствие политических прав у остальных отсутствием надлежащей «человеческой природы»: то личность не является «этнически нашей» по крови и культуре; то она не является полноправным рабочим, поскольку «иммигрант» и «нелегал»; то она просто «женщина», которой место на кухне, а не человек, как «все мужчины». То есть «человек» — это не природный, а политический концепт. Особенно ярко это видно на примере рыночной глобализации, когда границы открыты только для товаров: бесправные, «маленькие», неимущие люди могут их преодолевать не как люди, а только как вещи, ведь рабочая сила — это такой же товар, как газ или мясо.

У таких субъектов нет прав на политику (что является прерогативой граждан), они сталкиваются только с полицией — политикой как полицией, — то есть являются объектами регламентации, задержания, классификации, транспортирования, шантажа со стороны специальных органов или полукриминальных мафиозных структур. Это так называемые нелегалы, пролетарии ХХІ века. Для кого, как не для них, очень актуально звучит древний императив: «Права не дают — права берут».

Скажут, что у нас есть люди, не знающие таких притеснений. Это «средний класс» — успешные предприниматели, менеджеры, чиновники, журналисты, интеллектуалы, художники... Они не являются апатичной массой, равнодушным быдлом, пассивным электоратом, у них болит сердце за страну, в которой выпало жить, они готовы отстоять свое человеческое достоинство и помогут другим. Они — активные граждане и авангард новой «кибердемо­кратии», творческого консюмеризма, постмодерного «нематериального» труда, этики заботы о себе и эстетики самодизайна.

Интересно, что в эпоху реакции, когда объяснять общество в классовых терминах либеральные круги считают «плохим тоном», говорят только об одном классе — среднем, вытесняя существование двух других. Собственно, на этом вытеснении и существует эфемерная концепция среднего класса. Как отмечает Славой Жи­жек, «средний класс, о котором говорят, что он не покладая рук трудится, определяется не только своей лояльностью к твердым моральным и религиозным нормам, но и двойным противопоставлением двум «крайностям» социаль­ного пространства: с одной стороны — безродным непатриотичным богачам, а с другой — бедным исключенным иммигрантам и жителям гетто. Средний класс основывает свою идентичность на исключении двух полюсов, которые, если их столкнуть лбами, дают «классовый антагонизм» в чистом виде. К тому же именно понятие среднего класса опирается на вранье, аналогичное вранью времен сталинизма о настоящей линии пар­тии между двумя уклонами, пра­вым и левым. Средний класс, само его существование, — это и есть воплощенное вранье, отрицание антагонизма. Если прибегнуть к психоаналитическим терми­нам, средний класс — это фетиш, невозможное пересечение левого и правого, который, выталкивая два полюса антагонизма в позицию антисоциальных «крайностей», разрушающих здоровье социального тела (транснациональные корпорации и пришлые иммигранты), является как общее нейтральное основание для Общест­ва». Об­щества с большой буквы, общества зрелища.

Фиктивное существование этого класса непосредственно зависит от массмедиа. Собственно, главная задача массмедиа эпохи реакции — пропагандировать существование среднего класса, его мнимые ценности, вкусы, привычки. Все мечтают быть средним классом, то есть слиться с общественным телом через его пропаганду, подсоединиться к его виртуальной сети, при этом оставаясь на иронической дистанции.

Итак, мы видим, что демократии эпохи реакции присущи старые добрые антидемократические черты: диктатура определенного класса, подмена политики полицией, пропаганда в форме массмедиа. Во имя настоящей эмансипативной политики сегодня нужно выдвинуть противоположную программу: вместо диктатуры — отмирание репрессивных форм государства, вместо полиции и антигуманных границ — политика универсального гражданства, вместо пропаганды — просвещение. Но не стоит забывать и об ироничности ситуации.

Хотя едва ли не во всех сферах общественной жизни происхо­дит реакционный откат, усиление авторитаризма и коррупции, но все это делают под революционными лозунгами. Очевидно, власть имущих очень радует тот факт, что их банальный приход к власти при­дворные называют «революционным». А крестовые неф­тяные походы на Ближний Восток — «насаждением демократии». В этом вся суть бонапартизма — пользоваться лозунгами революции, чтобы совершать что-то совершенно ей противоположное. Это мы хорошо знаем из истории Советского Союза. А еще в ХІХ веке выдающийся мыслитель-реакционер Жозеф де Местр говорил: «Контрреволюция — это не продолжение революции, это полная ее противоположность». Де Местр знал, о чем говорил: если задуматься, то популярная фраза «революция пожирает своих детей» — глубоко неверна. Рево­люцию пускает под нож контрреволюция, что-то по сути чуждое ей и враждебное, — и здесь нет никакого фатализма, поскольку всегда была и есть возможность бороться и побеждать.