АХ! ЛЕТО… И ПУТЕШЕСТВИЯ, И СТРАНСТВИЯ

Вначале слово Саади. Он 30 лет потратил, «дабы обозреть всю красоту мира, и коротал дни с людьми всех народов и срывал по колоску с каждой нивы, ибо лучше ходить босиком, чем в узкой обуви, лучше терпеть все невзгоды пути, чем сидеть дома», — завещал он на закате своих лет.

Чехов пророчил: человеку нужен весь земной шар. В конце концов каждый из нас получит от жизни то, что вложил в нее сам. Для меня валянье пляжное — сущая тоска, которое могу вытерпеть не больше недели. Потому с зимы намечала на две-три недели долгожданного месячного отпуска маршрут странствий. Зима укорачивалась мечтами о них, приобретениями туристских карт, проспектов, альбомов. В собачку-копилку откладывалась с очередной зарплаты десятка-другая, как мы меж собой порешили, на «благое дело». Этой страстью с университетской скамьи заразила и свою дочь. А что мы получали взамен? Вот и попытаюсь рассказать. Решение это пришло, когда недавно нашла записную книжку одного из наших странствий по Москве и Подмосковью. Картины дальнего ожили, словно вчерашний день, ярко, зримо.

Итак, день первый. Кремль, осмотр всех соборов, церквей, площадей. Впечатление: величавость древности. Экскурсия «Москва и декабристы». Те люди, та элита была несравненно образованнее нашей. Лунин свободно владел русским, французским, английским, немецким, латинским, греческим, польским языками. Сестру умолял ничего не присылать в Сибирь, кроме библиотеки, а «пока все восемь томов Платона на греческом, Шекспира — на английском». Жертвы их, молодых, были огромны: жертвовали богатством, знатностью родов, жизнями. Ради Отчизны, ради народа. Ныне это слово у большинства молодых вызывает ухмылку, и это самая страшная из всех наших девальваций.

Без экскурсии, просто шли и увидели «Музей М.Ермоловой». Зашли. Служительницы так обрадовались посетителям, что замахали руками на наш вопрос: «где приобрести билеты?» С грустью поведали, что мы за весь день первые посетители. А музей интересен. Еще недавно в 20-ти комнатах известной актрисы и модного преуспевающего адвоката собирался весь цвет московской интеллигенции. Кстати, такое же запустение увидели позже в музеях Немировича-Данченко, Маяковского.

А в них прошли такие талантливые жизни. И как умели жить! В таких домах собирались целыми театрами по сто человек на веселые новогодние «капустники» с домашними расстегаями и бочонком крымской «Изабеллы». И пел Шаляпин, и Качалов читал «Бориса Годунова», и Комиссаржевская рыдала над блоковским лишь недавно написанным «Девушка пела в церковном хоре… о том, что никто не придет назад». И вот он, тот шаляпинский рояль и его удалой портрет на стене с трогательным посвящением хозяйке — популярнейшей актрисе России. И много-много других — истинная галерея. И широкие светлые комнаты, и красивая чайная и столовая посуда. И высокие потолки. Славно, достойно человека — жить в таких домах.

День второй. Набираем обороты. Вначале — дом-дворец Рябушинского, где жил Максим Горький. Пролетарский писатель, покинув виллу в Италии, не бедствовал и в России. Домик получил шикарный. Повезло: попался отменный экскурсовод, он бывает лишь раз в неделю. Вот когда я узнала, кто такая Мария Закревская, которой Горький посвятил свой последний четырехтомный роман «Жизнь Клима Самгина». Нам, филологам, говорили: его секретарша, переводчица. И во всех о нем книгах — то же самое. Но секретаршам-то эпопеи не посвящают. Она прожила с Горьким двенадцать лет как жена, а после его отъезда в Россию стала «невенчанной женой» Герберта Уэллса на тринадцать лет, потом — хорошо им обеспеченной «вдовой». Графиня Закревская, по первому мужу графиня Бенкендорф, а по второму — баронесса Будберг, прожила жизнь пленительной авантюристки, в сердце которой нашлись уголки и для любви британского шпиона Локкарта, и не менее известного Петерса. Все ее мужчины были умны, независимы, талантливы — да и ее считали умнейшей женщиной своего времени. Потому и сумела выжить в зловещую эпоху, когда каждый второй из ее класса был истреблен.

В сумерках подошли к памятнику Гоголю. И здесь нам изрядно подвирали, мол, русский и только русский писатель и человек. А прочтите-ка заново пятитомник: душа его вся на Украине, потому и «чуден Днепр при тихой погоде». И Андрей из «Тараса Бульбы» бродил один где-нибудь в уединенном закоулке Киева, «потопленном в вишневых садах». Да и мечтал-то о великом труде «в моем прекрасном древнем обетованном Киеве, увенчанном плодоносными садами, опоясанном моим южным восхитительным дивным небом, волшебными ночами» — писал Николай Васильевич Гоголь в своем дневнике. Мечтал вообще переселиться в Киев, просил Максимовича, первого ректора Киевского университета и своего доброго друга, похлопотать за него перед высшим начальством, чтобы возглавить кафедру истории. Собирался написать истинную историю Украины. И «закипят труды мои в Киеве… А сколько я соберу там легенд, преданий, песен и всего прочего», — это из письма Пушкину.

Может, и не сразила бы нашего Гоголя душевная трещина и непонятная болезнь, будь он на родной земле. Ведь причина его таинственной смерти так и не установлена окончательно, но непостижимая грусть и апатия последних лет приближали к душевному надлому. Уже проскользнула жалоба на «толстозадую» Москву. Уже понимал, что нет сил на переселение в свою родную «обетованную землю», а главное — не сможет ей достойно послужить. Не потому ль и сжигает рукопись второго тома величайшей из мировых книг? А ведь там, по воспоминаниям Смирновой-Россет, были бесценные главы, которые он ей читал сразу при написании.

В день третий — Архангельское. Утром — жизнерадостный восход, а нам ведь быть не только во дворце подмосковного поместья князей Юсуповых, а в знаменитом парковом ансамбле, что окружал его. Парком, его прудами, фонтанами, скульптурными шедеврами мы насладились вволю. А дом, когда-то набитый живописью мировых художников, мраморными изваяниями, что собирались по всей Европе, разорен. И даже то, что еще уцелело (старинные французские гобелены, штофные обои, шторы), потрачено молью, пропитано пылью, подмочено от прорыва проржавевших труб. Запахи запустения и бесприютности. А ведь это жемчужина русской культуры. Еще Пушкин бродил по этим парковым аллеям часами.

Сам князь Феликс Юсупов, убийца Распутина (кроме исторического Архангельского, у него были дворцы и дома в Москве и Питере), доживал в эмиграции на скромные сбережения своего верного слуги. Да ведь Юсупов — тоже не совсем Юсупов. Его дед, принц Вильгельм Прусский, сын короля Фридриха-Вильгельма III, в 1825 году передал своего внебрачного сына на воспитание Е.Хитрово, дочери Кутузова. Мать мальчика, родившегося в
1820 г., венгерская графиня Форгач, давно не жила с мужем. А уже его сын женился на последней княжне Юсуповой, получив право на титул и фамилию жены. Так потомки венгерской графини и прусского принца стали российскими князьями Юсуповыми. Экскурсовод этим сообщением многих удивила, но не меня. Всю родословную Юсуповых я уже знала из замечательной книги Николая Раевского «Портреты заговорили».

День четвертый. С утра дождь, слякоть. Под зонтиками бежим к электричке. Путь сегодня — в дом-музей А.Герцена. Его «Былое и думы» — глубочайшее философское, искреннее размышление о себе и о своей эпохе, книгу мудреца часто перечитывают многие люди, в их числе и я. Полдня вдвоем бродим по всей анфиладе комнат его последнего дома. Никаких посетителей. Дождь ли тому причина? Как раз напротив музея пивной ларек — за столиками под тентами жмутся мужички с газетными свертками и хвостами воблы… Не приучен наш славный народ к музейным походам. Чем дольше мы странствовали, тем чаще видели на крылечках музея подтянутых старичков и старушек, ухоженных, аккуратных, с иноземной фото- и киноаппаратурой, говоривших на английском, немецком, французском.

Парижские правнуки Герцена тоже недавно посетили музей, подарив ценнейшие реликвии: рукой Герцена переписанное лермонтовское «На смерть поэта», крошечную перчатку утонувшего в море сына Коли, картину итальянского художника, на которой 33-летняя красавица с собольими бровями, любимая жена Герцена — в гробу. В ней, в этой картине — вся семейная драма вчерашнего изгнанника. Долго стою перед ней, и в самую глубину сердца проникает почти шекспировская трагедия Герцена, очутившегося вдруг в эмиграции без единственно близкого человека, друга жизни, матери их детей. Об этой трагедии кровью сердца написана лучшая глава «Былого и дум» — «Кружение сердца».

День пятый. Билеты в Мураново куплены заранее. Посещение знаменитого уголка Подмосковья уже строго ограничено. «Есть угол на земле, а там счастливый дом». Дом Баратынского стареет, он давал добрый приют Тютчеву, Гоголю, Аксакову. Это его хозяин написал известную элегию «Не искушай меня без нужды», а Глинка — романс. Комната Тютчева. Портрет Амалии Крюгер, той, о которой сказал: «Я встретил вас. И все былое…» Рядом — прекрасное и трагическое лицо Елены Денисовой, его возлюбленной, переступившей все законы света во имя любви, родив поэту в безбрачии троих детей. Ей посвятил целый молитвенник любви. Расплата была за эту беззаконную любовь жестокой: смерть Денисовой.

Сохранены в Мураново более восьми тысяч томов библиотеки, воистину бесценной. Прижизненное издание Пушкина, Тургенева, Толстого, Достоевского, Гете, Шиллера, Гейне. Энциклопедия французских просветителей. Дом незатейлив, с простой, добротной мебелью, сделанной своими мастерами. В столовой большой стол, прозванный «сороконожкой», где вечерами наслаждались беседой, стихами, новыми главами еще не книг, а рукописей, сам хозяин и его гости. Пили хорошее вино, угощались. А вокруг — парк, березовая роща, липовая аллея. Но бесценное богатство — библиотечная комната. Книги выписывались из-за границы, передавались с верными людьми те, что запрещались в России. Шкафы с книгами были всегда гордостью Муранова, хотя и стоили хозяину огромных денег.

День шестой. Путешествие в Абрамцево. У нас изменилась стратегия странствий: не обращаться в экскурсбюро. Без групповщины, без «галопа по Европам» — интереснее обращать внимание на то, что наметили прежде. Вот и пруд, где Васнецов писал «Аленушку», а в этой мастерской Репин работал над «Запорожцами», а на лужайках вокруг дома Поленов творил свои солнечные пейзажи. Самые счастливые дни в жизни Врубеля прошли в Абрамцево. Его владелец Савва Мамонтов сразу и первым разгадал могучий талант необычного художника и стал его покровителем до последних дней. Эскизы «Богоматери» для киевского собора Васнецов принес на суд Елизаветы Григорьевны Мамонтовой, чей тонкий вкус скоро оценили все художники. Хозяйку дома, ученицу Клары Шуман слушали до упоения… Недавно в «Новом мире» писали о том, как Вера Мамонтова, старшая дочь хозяина усадьбы (та, что изображена Серовым как «Девочка с персиками»), выучилась в годы разрух, революций и гражданских войн печь ржаной хлеб в той печи, где прежде обжигалась керамика, лишь бы не покинуть Абрамцево и сохранить его.

Вторая половина дня — в Загорске. Троице-Сергиева лавра, знаменитый монастырь, детище Сергия Радонежского, древнейший белокаменный Троицкий собор с иконами и росписью Андрея Рублева. Здесь была знаменитая рублевская «Троица». Теперь она в Третьяковской галерее, а в Загорске — ее копия, сотворенная талантливым художником. По двору монах катит на четырехколесной тележке бидоны с молоком. Много иностранцев. После вечерней службы — незабываемый перезвон колоколов. Воистину: «Вечерний звон, вечерний звон, как много дум наводит он…»

День седьмой. На днях видели афишу: в Музее изобразительных искусств им. А.Пушкина впервые выставлены 11 картин французских импрессионистов. Немедленно туда — в Париже нам не бывать. Очередь к кассе преогромная, воскресенье. Вначале жадно оббежали весь зал. Потом спокойно созерцали каждую. «Мост Ватерлоо» Моне. Обыкновенный, вроде бы, мост. Но он — в тумане, и этот эффект тумана поглощает и тебя. «Танцовщицы» Дега. Их фигурки совсем не легкокрылые бабочки, это великие труженицы. А вода в «Букете цветов» Сезанна — словно живая. Много людей у картины Винсента ван Гога. Завораживает? Это и есть настоящее искусство. Гогеновские «Три таитянки на желтом фоне». Пикассо… А если побывать в Париже!

Далее — разыскиваем дом Л.Толстого в Хамовниках, где писалась «Анна Каренина», «Воскресение». Поплутали основательно. Никто не знал, где этот музей. А когда нашли — удивились: по всем комнатам бродили иностранцы. Скромна, почти убога вся обстановка дома. Скромен и его дом в Ясной Поляне. Но он считал его богатым. Покинул эту роскошь, славу и почет. Железнодорожный билет, найденный в его кармане, был до Владикавказа. Там, на воле, в жизненной простоте, в тихой пустыне, он искал, видимо, последнего покоя, опрощения…

День восьмой. Весь Пушкинский. Экскурсия «Пушкин и Москва». Цветы к знаменитому памятнику. Постояли у дома, где родился. Подъехали к дворцу Юсуповых, во флигеле жили родители поэта. А князь Юсупов был посаженным отцом на свадьбе Пушкина. Церковь, где венчался с Натали. Походили по всем комнатам первого дома молодоженов, недавно отреставрированного. Славный, уютный домик. Не убогий.

А весь девятый день ушел на Третьяковку. Ни разу не побывать там — значит, жить не по человеческой, а по какой-то животной программе. Есть и такие.

Десятый день. Поехали в Коломенское в Троицкую церковь. Храмом Воздвижения могла часами любоваться Ахматова. И просила подвезти к нему сразу, когда приезжала в Москву. Воистину красота, ярко-голубые с позолотой купола храма сверкали даже в ненастный серый день. Пошли на уникальную выставку первых икон. Там же — выставка рисунков Нади Рушевой, только что привезенная из Японии. Побывала она и в других странах. Глядя на эти маленькие шедевры, диву даешься: откуда у 16-летней девочки такое знание эпох, людей, их характеров? Когда она успела прочесть Шекспира, Пушкина, Лермонтова, Толстого, Экзюпери? Откуда это глубокое проникновение в замысел «Мастера» М.Булгакова? Когда она успела создать свои одиннадцать тысяч рисунков? В пять лет, услышав по радио «Венский вальс», взяла в руки карандаш. И первые ее рисунки были взрослыми. Не познав еще ни жизни, ни любви, сумела проникнуть в трагедию Анны Карениной. Сегодня ее рисунками иллюстрируются книги классиков.

Шереметьевский дворец. Он великолепен и через 200 лет, а весь сотворен из дерева. В нем проходили торжества после коронации Павла.

Большими умельцами были крепостные мастера. Каждая люстра — произведение искусства. Египетский, античный залы. За скульптурами сам младший Шереметьев ездил в Италию. Старший построил Кусково.

Одиннадцатый день. Начали с Ваганьковского кладбища. Впервые увидели памятник Высоцкому. Сходили к Есенину, постояли у плиты Галины Бениславской, не пожелавшей жить без него. Но в Кузьминках (съездили и туда) памятник Есенину оригинальнее официально-могильного. Там он словно вышел из леса — в большой город. И котомка за плечами, и непокорные вихры.

Двенадцатый день. Экскурсия «Михаил Булгаков в Москве». 70 московских адресов пересеклись с жизнью писателя и с героями его книг. Катился наш автобус едва ли не по всей столице. Главное, мы походили по всем лестницам удивительного дома, где разворачивалась фантасмагория его главного романа. Воистину «рукописи не горят».

Последний наш, тринадцатый, денек. С утра пошли в дом Марины Цветаевой. После нее — коммуналка, вся обшарпанная, в разрухе. Жильцы переселены. Обещают музей. Но в дверные грязные ручки воткнуты свежие цветы, стены в стихах — ей посвященных… Но что бы теперь о ней ни писали, ни вспоминали, Марина Цветаева — общий грех всех, кто жил рядом. Выжили умницу из России, выжила ее из Парижа, и эмиграция. Не оценили, не пригрели после рокового возвращения в Москву. Не удержали, а подтолкнули к петле. Это мы умеем — восхвалять и оплакивать после смерти. А поэту людская любовь — как воздух.

Вот и последняя экскурсия — «Древняя Москва». Новодевичий монастырь, хоромы Софьи. Петр приказал перед ее окнами повесить всех главарей стрелецкого бунта со свитками в руках, где она обещала им вольницу. До сумерек бродили меж знаменитых памятников Новодевичьего кладбища. Впервые увидели знаменитый памятник Неизвестного Хрущеву. Вот уж — парадоксы судьбы.

Неделя оставалась от отпуска, — и мы махнули в Питер. Мой брат на своем стареньком «Москвиче» показал нам в свои два выходных все пригороды, парковые ансамбли, съездили в Комарово на могилу Ахматовой и в репинские «Пенаты». В «Эрмитаже» и многих других музеях были в другие приезды. В этот раз наметили только четыре маршрута: Пушкин, Достоевский, Блок, мосты Питера. Северная Венеция вся на островах, их соединяют 200 мостов, и почти каждый — произведение искусства.

Вначале — дом Пушкина на Мойке, его последнее пристанище на земле. Письменный стол — просторный, удобный для работы. Чернильница с арапчонком. Подарок друга Нащокина с припиской «Посылаю тебе твоего предка».

У входа в дом Достоевского, где был написан роман «Братья Карамазовы», встали в очередь. Здесь много японцев, вообще много «не наших». Что тянет их именно к Достоевскому? Может, его страстное искание истины: зачем и каким быть человеку? Его искренность в мучительном борении за человека униженного, подавленного безмерностью людских страданий?

У Блока на Офицерской улице — его последняя любовь «Кармен». Здесь он подвел итоги прожитого. В его кабинет, с видом на Пряжку, долетал ветер с моря — поэт старался селиться ближе к природе.

…Всю-всю зиму мы потом жили воспоминаниями своих странствий, особенно в покое вечера, за чаем. Иногда захаживала соседка Нила. Кроме своего села и Киева, она нигде не бывала, даже в Москве, Питере. Смотрела наши альбомы — и вдруг говорила: «Все ездите по всему белому свету, а балкон не застеклен. Где опять будете зимой держать картошку?» Я отвечала, мол, зачем же мне на небо смотреть сквозь зарешеченные окна? И много ль нам надо картошки? Купим, съедим, снова купим. Нила по-доброму советует, воспитывает: «Так осенью-то дешевле… И зачем вам столько книг? Неужто все перечитали? И в шкафах, и на стульях… Лучше бы за эти деньги стенку купили, как у всех-то людей».

Она не знает, что на книжных полках в кабинете Пушкина — четыре тысячи книг на четырнадцати языках. Писал Нащокину: «Я разоряюсь на книги, как стекольщик на алмазы». Умирая, сказал: «Прощайте, друзья!» — обращаясь к книгам.

А моя страсть к путешествиям, наверное, в генах. Мой дедушка с котомкой ходил в Почаев, поклонялся мощам Киево-Печерской лавры, совершил паломничество в Вифлеем, был в подземном приделе храма Рождества, видел ясли, где родился Христос. И сегодня моя тайная мечта не о зарешеченном балконе, а о путешествии туда, где прошли земные дни Христа. Я бы поклонилась храмам над Гробом и Голгофой, где Он был распят, поклонилась и поставила и свою погребальную свечу. Тоска по странствиям — тоска по обновлению души, это хорошая тоска. И, может, еще не вечер… Еще не вечер.

И пусть в Украине смутное время и вокруг печальные духовные руины, путешествие, словно волшебная палочка, вернет вас иными, чем были, взбодрит, омолодит. Да, все проходит, переживем и нашу смуту. А жизнь — прекрасна! Пока над нами это бездонное небо, этот необъятный простор нашей земли и эта вечная тоска по неувиденному и несбывшемуся, по светлым чертогам Божьего мира.