ВИТАЛИЙ ГАЙДУК: «ДА, НАМ МОГУТ НЕ НРАВИТЬСЯ ПИКЕТЫ И ДРУГОЕ. НО ЭНЕРГЕТИЧЕСКУЮ БЕЗОПАСНОСТЬ СТРАНЫ СЕГОДНЯ ОБЕСПЕЧИВАЮТ ИМЕННО ЭТИ 300 ТЫСЯЧ УГОЛЬЩИКОВ. И ЗА ЭТО ИМ НУЖНО ПОКЛОНИТЬСЯ»

Он не «белый и пушистый». И, слава Богу, не пытается показаться таковым. Как врожденный трудоголик, «пашет» по 20 часов в сутки и не жалуется. Его причисляют к «донецкому клану». Он один из идеологов создания корпорации «Индустриальный союз Донбасса» и не отрицает этого. Он не общается с журналистами и, возможно, имеет на то причины, хотя вовсе не потому, что ему нечего сказать. Он — нынешний министр топлива и энергетики Украины Виталий Гайдук. И это его первое интервью в этом качестве. Не уверена, что господин министр был максимально откровенен с корреспондентом «ЗН». Но большего В.Гайдук до сих пор не рассказывал ни одному представителю СМИ.

Формально сегодня глава Минтопэнерго не отвечает за непосредственное управление предприятиями ТЭК, его обязанность — формировать политику каждой отрасли и обеспечивать условия, в которых эти предприятия смогут наиболее эффективно работать. Куда больше управленческих полномочий в соответствии с указом Президента у так называемого «запараллеленного» профильного госсекретаря. Баланс энергоносителей составляет Министерство экономики и по вопросам европейской интеграции. Тарифы и цены на энергоносители — это забота НКРЭ и иногда Антимонопольного комитета. С новыми владельцами объектов ТЭК уполномочены работать представители Фонда госимущества. Но ежели что не так в каком-то из секторов топливно-энергетического комплекса государства, то в первую очередь «шею мылят» именно министру топлива и энергетики Украины. Он одним из первых мчится на шахту, где возникли проблемы. Его ругают шахтеры за невыплаченную вовремя зарплату. Под его министерством они же перманентно стучат касками и устраивают забастовки, как, впрочем, и возле здания Кабинета министров. И в середине сентября обещают снова наведаться. Так что «энерго-угольному» министру уготован жаркий сентябрь. К слову, даже от людей, которым есть за что недолюбливать В.Гайдука, мне довелось слышать, что он один из немногих специалистов, досконально знающих ТЭК и угледобывающую отрасль, и даже то, как разрешить ее проблемы. Правда, сам он говорит, что коль скоро три десятка лет в стране никто предметно не занимался угледобывающей отраслью (то есть ее финансированием), то теперь рассчитывать на разрешение ее проблем в одночасье — безответственно.

Нынешнему главе Минтопэнерго хватило такта не валить откровенно все на предшественников и не критиковать разрекламированную программу «Уголь Украины». Разве что он заметил, что является противником любых исключительно отраслевых программ, параметры и задачи которых не согласуются с другими отраслями экономики государства и перспективами их развития. Словом, «социализм в отдельно взятой угольной отрасли — утопия». Впрочем, «отдельно взятую» если не мы, то наши родители уже проходили...

— Виталий Анатолиевич, позвольте для начала вопрос, что называется, на засыпку: когда украинские шахты станут частными и есть ли в этом смысл?

— Частная шахта — это будет завтра. Мы к этому придем.

— В Украине уже закрыто 68 угольных шахт. Что будет с оставшимися? Кстати, уточните, пожалуйста, сколько их осталось?

— Остается 180 шахт, которые административно объединены в 174 юридических лица. 92 из них с глубиной разработки до 600 метров дают 40% добычи всего угля по стране. 38 шахт (а это 19,8% всего шахтного фонда) с глубиной разработки до 900 метров. Должен сказать, что 90% шахт опасны по накоплению метана. 1607 угольных пластов «отрабатывают» только 35% угля в пластах толщиной один метр и более. Отечественный шахтный фонд — один из самых «старейших» в Европе. Более чем в половине шахт добыча угля ведется уже свыше 50 лет. И за это время не так уж много изменилось в технологическом оснащении этих предприятий. Так что хотим мы того или нет, но с учетом всех показателей шахты будут закрываться и впредь. Но надо понимать, что «жизнь» шахты не вечна.

Другое дело, что с закрытием шахт связана масса социально-экономических проблем. Но в рамках производственного объединения шахты закрывали всегда. Это неизбежный производственный процесс. Почему теперь это воспринимается как проблема? Многое должно было измениться шесть лет назад после выхода известного указа Президента о реструктуризации угольной промышленности, в котором были выписаны принципы реформирования отрасли. Но не выполнив его в полном объеме, мы «заморозили» структуру отрасли, и 80% наших нынешних бед исходит только от этого. Корпоратизация «в нашем исполнении» принесла нам только большие проблемы. С 1998 года, наряду с внешней дебиторской и кредиторской задолженностью начала расти и внутренняя, внутриотраслевая. Почему? Давайте предметно разберемся.

Какими мы были до указа в 1995 году? Были производственные объединения, тресты и т.д., подчинявшиеся Минуглепрому. Изначально реформа заключалась в том, что существующее подчинение ликвидируется, все предприятия получают статус юридического лица, те же, которые не связаны с угледобычей, уходят в «свободное плавание», а объекты социальной сферы передаются местным Советам. На базе шахт и предприятий, связанных с добычей угля, создаются акционерные общества, а на базе этих АО — холдинговые компании.

— В чем заключался процесс корпоратизации?

— Шахта, получив юридический статус, становилась госпредприятием (ГП). Далее рекомендовался выпуск акций, шахта становилась государственным открытым акционерным обществом (ГОАО). Контрольный пакет акций передавался в уставный фонд и создавалась холдинговая компания. Она имела право продавать продукцию своих предприятий, руководить производством, развивать его и т.д. Шахта становилась дочерним предприятием холдинга, директор которого уполномочен управлять имуществом. Ему соответственно подчиняется и директор шахты.

Дальше этот процесс должен был трансформироваться в приватизацию. Если какая-то шахта по ее реальным экономическим возможностям могла бы жить сама или появлялся инвестор, ее акции холдинг передавал бы в Фонд госимущества, который их и продает. Такими мы должны были стать. А какими стали на самом деле?

Поскольку акции не выпущены, соответствующие общества не созданы, мы получили воздушные холдинги, существующие непонятно на базе чего. У нас есть более 140 всевозможных ГОАО, которые не выпускали и не продавали акции, а входят в структуру этого воздушного холдинга, но у их руководителей — прямой контракт с министром. Мы имеем 214 различных дочерних предприятий (косвенно относящихся к угледобыче) — автобазы, учпункты и т.д., у которых тоже контракт с министром. У других предприятий отрасли (они обычно значатся в графе «прочие»), а их 312, тоже контракт с министром. А как же тогда генеральные директора и они же председатели правлений холдингов, у которых тоже контракт с министром, влияют на свои предприятия и структуры?

По идее, расклад должен быть совершенно другим. У этих самых «прочих» предприятий, не связанных непосредственно с добычей угля, должна быть своя судьба. Что-то однозначно приватизируется через Фонд госимущества, что-то уходит в самостоятельную жизнь, что-то существует рядом (наука, машиностроение и т.д.). В холдинговых компаниях остается все, что нужно для обеспечения процесса угледобычи. Перейти из одного состояния в другое мы должны были за один год (1996-1997 гг.). А мы до сих пор топчемся на рубеже шестилетней давности, накопив к тому же колоссальные внутренние долги. А шесть лет — это, извините, не вчера. Отсюда — отсутствие эффективного управления отраслью, отсутствие вертикали, да и все головные боли госуглепрома.

К чему это все привело? Шахта сама занимается всеми хозяйственными, финансовыми и прочими вопросами. У нее дебиторка, кредиторка, постоянные разборки, «наезды» и т.д. Она сама беззащитна перед складывающимися обстоятельствами, и шахты одна за другой попадают под банкротство и т.д. Не надо вникать в сложности экономики, чтобы понять: обычная шахта сама физически выжить не может. Например, шахта — лава. Нарезали, зарядили — добывают. Закончили. Пока начнется добыча из нового забоя, шахта должна жить. А как? Что делать с людьми, которые в это время просто ходят на работу? Отсюда и проблема заработной платы. Начинаются приписки. «Рисуют» зарплату, а выплатить не могут. Нечем. Например, в Лисичанске на 5 шахт 2 лавы. А остальные? Кто поможет? Своих амортизационных отчислений у них не хватает. Генеральный директор холдинга? Но юридически директор шахты ему не подчинен. Контракт у меня и с тем, и с другим, хотя директора шахты я не вижу и не ощущаю так, как генерального. Но «генерал» де-юре даже выговор не может объявить директору шахты. Это, кстати, приводит к тому, что последние во многих случаях ведут себя безбоязненно.

Словом, наступает момент, когда шахта после очередной смены лавы подняться, выбраться из долгов уже не может. А это и есть проблема проблем. Это связано и с самой работой, и с кадрами, и с закупкой оборудования, и с теми же тендерами, когда у шахты не хватает квалификации провести их как положено. Другое дело — в составе холдинга, когда шахта работает и на него, и на себя. Здесь комплексно учитывается процесс подготовки лав, отрабатывается его цикличность, и временное отсутствие добычи на одной шахте компенсируется действующими лавами на другой. Падение добычи в связи с перезарядкой лавы и людьми воспринимается спокойно, без ажиотажа, если знают, что на другой шахте у их коллег — подъем добычи. Лучший тому пример — наши флагманы, крупные шахты. У них 3–5 и более лав. Цикличность их подготовки и отработки позволяет шахте жить уверенно и набирать силу. Представьте, что будет, если шахту имени Засядько «посадить» на две лавы. Да ее просто не будет. В общем-то мы говорим о прописных горняцких правилах и законах, но о них нужно напоминать, чтобы понять проблематику корпоратизации отрасли.

Первый этап этого процесса, — регистрация выпуска акций комиссией по ценным бумагам. У нас пока это не сделали около 70 предприятий.

— Сколько же понадобится времени на реализацию первого этапа?

— Времени у нас уже нет. Поэтому мы спешим, если надо — «давим» на директоров шахт, которые нарушают запланированные сроки. Это — вопрос принципиальный. Без полного завершения первого этапа нельзя начать следующий. А для него мы уже создали постоянно действующую рабочую группу с участием представителей Фонда госимущества. Садимся и определяемся с каждым холдингом: каким он должен быть? Что оставить, что передать в тот же Фонд на малую приватизацию. Анализируем ситуацию с шахтами. Тех, кто в ближайшей перспективе закрывается из-за отсутствия запасов, нет смысла включать в холдинг. Перевести их на доработку, а затем в реструктуризацию. Другое дело, когда шахта работает плохо, но достаточные запасы есть. Чтобы их не потерять, может, надо соединить ее с другой шахтой в рамках холдинга. Более того, если сам холдинг или объединение слабоваты, то представляется возможным перераспределить шахты, передав их в другие, рядом расположенные сильные холдинги. Здесь, кстати, уже сейчас возникают проблемы с точки зрения генерального директора, должность которого при слиянии холдингов ликвидируется. Но это проблема одного человека, а люди должны знать, что производство будет жить, они будут зарабатывать, а не думать или тем более зависеть от того, как себя поведет тот или иной руководитель.

— А как повлияет корпоратизация на внутриотраслевую дебиторскую и кредиторскую задолженность?

— Она постепенно свернется в бухгалтерском учете, и уже хотя бы это не будет «давить» на работу шахт. В дальнейшем же нужен разумный процесс перераспределения. Например, у нас одна шахта с убытками, у другой — прибыли. Как быть? Можно, конечно, забрать уголь у передовой шахты для латания дыр и ничего взамен не отдать. Но тогда возникают налоговые обязательства. А вот если внутри холдинга купить уголь у передовой шахты дешевле, а у временно отстающей подороже и полностью с ней рассчитаться, то ситуация будет управляемой и регулируемой. Холдинг поддержит шахту, где готовится лава, а в другой раз поможет тем, у кого возникает подобная ситуация. Мы видим здесь холдинг как живой, самодостаточный организм.

Кстати, на втором этапе корпоратизации надо учитывать: где передать в установный фонд холдинга 50% акций + 1, а где все 100. Кроме того, у нас часть шахт на санации, а это дополнительные хлопоты и согласования. И все-таки до конца года мы должны закончить корпоратизацию. Мы сделали всю аналитику, разложили ситуацию на составляющие и видим, что без этого отрасль просто погибнет. В 2003 году мы должны войти совсем в другом организационном качестве. И учитывать это надо сейчас, работая над формированием бюджета следующего года. И в этой связи проблема не в том, много или мало будет денег из бюджета, а в том, что существовавшая и еще существующая структура отрасли не позволяла их эффективно использовать. На каждом этапе шли и идут потери. Теперь должно быть по-другому.

— Но ведь есть опыт Великобритании, в частности Уэльса, где в свое время также были закрыты нерентабельные и опасные шахты…

— Не будем забывать, что Британия прошла все трудности, связанные с их закрытием. И делалось все это жесточайшими методами. Там закрывали шахты, дающие «на-гора» 3 млн. тонн в год. У нас за такие показатели дают Героя Украины… А они закрывали, потому что такая шахта никогда не впишется в экономическую модель — конкурентоспособную модель. Они оставили 18 шахт, добывающих свыше 3 млн. тонн, которые тут же приватизировали. Но они дали им 10 лет и сказали: уголь будет стоить 35 долларов за тонну. Тепловая электроэнергия при такой цене угля стала неконкурентоспособной. Тогда британцы сделали пул, в котором (вам ничего это не напоминает? — формальная модель украинского энергорынка) дорогая тепловая электроэнергия, дешевые атомная, газовая и гидроэлектроэнергия «смешиваются» и выходит энергия с одной ценой. И этот процесс даже при полном государственном финансировании и социальной поддержке оставшихся без работы горнорабочих продолжался более 10 лет. В Польше, например, было создано самостоятельное агентство, задачей которого является исключительно закрытие шахт, а все остальные, связанные с этим проблемы, — забота Минэкономики и других ведомств.

Но давайте не рассматривать процесс реструктуризации угледобывающей отрасли Украины исключительно как повод для закрытия шахт. Это комплексный процесс. И он совсем не сводится к закрытию шахт. Речь идет также и о дотации, отрасли, где это необходимо. Но адресной дотации или, если хотите, целевой дотации. Какому-то предприятию, возможно, требуется на какое-то время дотация по энергозатратам; другому — амортизационные субсидии; третьему — на закупку оборудования. В каждом конкретном случае можно и нужно найти приемлемое решение. Но «дотировать пространство» никто больше не будет.

— Сколько сегодня в Украине частных или полноценно акционированных угольных шахт?

— Две.

— И обе принадлежат «ИСД»?

— Почему сразу «ИСД»? Есть АО «Красноармейская Западная» и АО «Комсомолец Донбасса», акционером которых корпорация «ИСД» не является.

— В контексте закрытия шахт и реструктуризации отрасли, какую роль играет фактор безопасности труда угледобытчиков? Он тем более актуален в связи с последними авариями…

— Существуют технические, геологические факторы, есть наука как таковая...

— Как это совместить, и не ваша ли это задача?

— Первое. Наука должна нам «сказать»: можем или нет мы добывать уголь на таких глубинах. Определить, как себя ведет метан в угольных пластах на таких глубинах разработки, как в Украине. И что мы должны делать в конкретном случае. А также ответить на второй важный вопрос: в состоянии ли мы сегодня в таких условиях вести добычу? Если мы этого не в состоянии делать, мы должны принимать решение о консервации таких угольных пластов и разрезов, даже если там есть представляющий промышленный интерес запас угля. Будущее поколение, может быть, наши дети или внуки будут находиться на таком уровне развития техники и технологии, что смогут этот уголь взять, не рискуя человеческими жизнями. Если же мы можем это делать, то сколько это стоит, позволяет ли это экономика самой шахты, экономика всего государства? Если же мы не в состоянии этого делать, то надо решить, куда людям приложить свой опыт, знания и руки. Ведь если очень опасной по техническим параметрам шахте Скочинского мы разрешаем только 10 метров проходки в месяц, то мы должны отдавать себе отчет в том, каким будет физический объем добытого там угля. У них не хватает денег и никогда не хватит поступлений от продажи угля на заработную плату и финансирование нужд шахты. Но если принимать решение о ее закрытии, сразу сталкиваемся с массой проблем, о которых выше уже говорилось. Да, многие государства сталкивались с этими проблемами и ни одному не удалось их решить быстро и безболезненно.

К сожалению, мы не можем воспользоваться опытом США: там добыча ведется на глубине до 500 метров. И при этом американцы добывают 32 млрд. кубометров газа из угольных пластов. Но у них нет опыта, в котором мы нуждаемся — как «ведет» себя метан угольных пластов на глубинах украинских шахт.

— А наука уже ответила на эти вопросы?

— Пока не отвечает. Мы фундаментальные исследования давно уже не финансируем должным образом. А не финансируем — все расползается… Но вопрос безопасности нельзя решить исключительно административными методами, даже если мы всех будем «строить», начиная с главного инженера.

— И если будем сажать…

— Это ответственность, предусмотренная законом, но нам нужно решать проблему безопасности, прежде всего нужна работа с людьми. Трагические июльские события обнажили неожиданную проблему: физическое состояние человека, приходящего на работу. Почему именно июль, почему ночные смены? Горячее лето, я бы даже сказал, раскаленное. Человек приходит в забой не выспавшимся, не отдохнувшим. Какое у него настроение, состояние? Какой он через 3—4 часа работы? Насколько он может воспринять опасность? Какая нужна сила страха, чтобы он заставил себя пройти лишние 300 метров до безопасного места при взрывных работах, как это было в «Павлоградугле»? Над этим раньше серьезно не задумывались. А ведь такое жаркое лето не первое, а значит, далеко не последнее.

Есть и другой фактор ослабления бдительности: у тех, кто давно работает, притуплено чувство опасности, складывается определенный стереотип в предаварийной ситуации — авось, как раньше, пронесет. Поговоришь с горняками и выясняется, что они все знают, обо всем предупреждены. А почему же не выполняете? Да вот, мол, план требуют. Но не такой же ценой, братцы! Разберите последние аварии: да, выброс, да, взрыв, нарушил инструкцию взрывник. Но почему в это время люди находились не там, где должны были находиться, чтобы сохранить свои жизни? Вот что страшно.

Работать с людьми надо каждый день, начиная от генерального, технического и до горного мастера. Своим распоряжением я увеличил количество спусков в шахту всем руководителям, а их заместителям по технике безопасности — в три раза. Нечего писать бумаги наверху, в кабинетах, надо работать внизу, в забоях.

Взять хотя бы травматизм. 16000 случаев в год! Так что, наша отрасль — конвейер по поставке инвалидов? Мы создаем ситуацию, при которой человек теряет трудоспособность, чтобы завтра создавать центры реабилитации? Где логика? Вопрос средств индивидуальной защиты вообще не обсуждается. Если кто—то из руководителей говорит, что у него на это не хватает средств, то он тысячу раз не прав. Это копейки для любой, даже самой неблагополучной шахты, и найти их надо в первую очередь. Пусть это нельзя решить за один день, но за три месяца можно. Наличие самоспасателя, светильника у шахтера должно быть законом. И если «коногонка» должна быть с газосигнализатором, то она должна с ним и быть. Поэтому мы ставим вопрос перед Госохрантруда: если так узаконено техникой безопасности, то зачем выдавать разрешение на производство светильников без сигнализатора? Надо не под землей выявлять технические недостатки, а на поверхности запретить производство оборудования, материалов, приборов и пр., которое в чем-то не соответствует безопасной работе в шахте. По этому специальному вопросу — нормативная база ТБ и соответствие ей производимой техники — мы проведем коллегию. Рассмотрим выпуск продукции, привлекая экспертные силы наших институтов, со всех точек зрения работы под землей, вплоть до пересмотра технологии подземных работ.

— Угледобывающая отрасль, безусловно, болевая точка для Минтопэнерго. Но есть еще и другие сегменты ТЭК и там также далеко не все в полном порядке. Например, в энергорынке. Сегодня продолжаются дебаты о его перспективах. О выборе модели его организации или реорганизации. Как вы к этому относитесь? Проще говоря, согласны ли вы с тем, что участники энергорынка должны работать по прямым контрактам, то есть по иным правилам игры?

— Мы должны, безусловно, стремиться к тому, чтобы работали наиболее эффективные рыночные механизмы. Но, на мой взгляд, сегодня еще не достаточно подготовлено условий, чтобы что-то быстро и кардинально менять в работе энергорынка. Теоретически все правы, и сейчас я бы не стал спорить о том, что лучше, а что хуже.

— Вы считаете, что есть смысл оставить все как есть?

— Так, как мы делаем. В первую очередь следует максимально использовать то, что уже было заложено, ведь энергорынок только с апреля пробует работать, согласно выбранной модели, и только с июля, наконец, отменены все зачетные схемы. В июле, кстати, несмотря на летний минимум потребления, в рынок поступило рекордное количество денег за все годы — более 1 миллиарда 200 миллионов гривен. Для сравнения скажу, что это больше, чем за весь 1999 год или почти столько же, как за 7 месяцев 2000 года.

Кроме того, нам нужно многое еще понять для себя: какой будет базовая мощность энергосистемы и ее составляющих, какой будет линия поведения конкурирующих элементов, совместно с НКРЭ отработать регуляторы цен на электроэнергию и рынок других услуг при обеспечении надежности объединенной энергосистемы страны… Так как же можно без учета этого принимать решение об изменении правил игры?

— 16 августа НКРЭ утвердила решение о снижении тарифа для атомной энергетики до 6,5 копеек за килловат-час.

— Всего-навсего тариф для атомщиков приведен в соответствие с обоснованными затратами. И они имели возможность доказать его экономическую состоятельность.

— И как к этому отнесся нынешний глава НАЭК «Энергоатом» Сергей Тулуб? Не думаю, что ему это понравилось.

— Он присутствовал при «защите» тарифа на заседании НКРЭ. А нравится или нет — это не те категории и определения, которыми оперируют профессионалы.

— Как сегодня обстоят дела с закупкой ядерного топлива для украинских АЭС и с вывозом уже отработанного?

— Мы заплатим за топливо для АЭС Украины в этом году 245 млн. долларов. Согласно прежней договоренности с российской компанией «ТВЭЛ», его стоимость уже в течение трех лет на 25% ниже минимальной рыночной цены, и скидка будет действовать по отношению к Украине еще четыре года, постепенно уменьшаясь.

Что же касается вывоза отработанного ядерного топлива, то это нам обходится в 374 доллара за килограмм. Постепенно цены будут повышаться и через несколько лет составят 500 долларов за килограмм отработанного ядерного топлива.

— А какова судьба украинско-российско-казахского СП «ТВЭЛ»? Помнится, год назад были радужные перспективы.

— На какой-то период процесс работы над созданием этого СП замедлился и не только по вине украинской стороны. Теперь мы активизируем работу по созданию этого предприятия. Думаю, что скоро появятся и первые обнадеживающие результаты.

— Как член комиссии по подготовке проекта создания консорциума по использованию и развитию украинской газотранспортной системы, могли бы рассказать более подробно, о чем все же идет речь? А то все обсуждают, но неизвестно что конкретно. И вообще, вы считаете, что это нужно Украине? Каков подход и в чем состоят предложения украинской стороны?

— Говоря о возможности создания международного консорциума для управления и развития ГТС Украины, хотел бы уточнить, что наша первая задача — получить гарантии того, что в случае создания консорциума Украина должна быть гарантирована, что получит транзитного газа и стоимость его транспортировки в не меньшем объеме, нежели сегодня.

Второе, что мы пытаемся выяснить и согласовать: мы будем участниками продажи того же российского газа или нет? Это тоже важный момент.

Третье, на чем настаивает украинская сторона: мы должны получать столько, чтобы после износа ГТС иметь финансовую возможность построить новые газотранспортные сети. То есть будет ли действовать классический принцип амортизационных отчислений? Могу сказать, что формируя принципы будущей работы консорциума, мы стремимся защитить национальные экономические интересы.

Далее — система оценки стоимости украинской ГТС: по балансовой стоимости или оценка как бизнеса с точки зрения его рентабельности и прибыльности, пусть даже пока потенциальной? Проблема еще и в том, что мы не можем заставить всю Европу пересчитать все это по принятой в Украине методологии. И это нужно понимать и учитывать. Кроме того, украинская сторона требует гарантий от российской в том, что газ, закупаемый Украиной в государствах Центральной и Средней Азии, будет доставлен в Украину, и по максимально короткому пути, что конечно влияет на стоимость его доставки, а значит и на конечную цену газа для потребителя. Другими словами, пока рассматривается технический аспект этой задачи. Это основные моменты, по которым ведется дискуссия.

Что же касается юридического оформления консорциума, мы намерены настаивать на том, чтобы оставить за Украиной 50%+1 акцию, хотя в «пакетном» решении возможны иные варианты. Наша задача — усилить взаимные интересы и ожидания сторон и найти компромиссы там, где интересы сторон не совпадают.

— Вы говорите о прибыльности газотранспортного бизнеса, а тем временем уже третий год в Украине газотранспортники платят дополнительный налог за каждую «прокачанную» тысячу кубометров газа. Эти средства логично было бы направить на то же развитие и поддержание ГТС. Но нет. В этой связи, как министр, вы поддерживаете усилия НАК «Нефтегаз Украины», направленные на отмену этого налога?

— Безусловно.

— Еще в НАКе сетуют, что энергетики — едва ли не крупнейшие их должники.

— Так и было. Но проблема решается путем реструктуризации накопившихся долгов энергетиков перед НАКом сроком на 10 лет, а новых генерирующие компании очень стараются не иметь. Знаете, когда с апреля в ТЭКе вступили в действие экономические рычаги, все быстро научились считать, что им выгодно, а что нет. В итоге по результатам восьми месяцев работы в этом году энергетики высвободили около 1,5 млрд. кубометров газа. И уже сейчас все просчитывают, каким видом топлива экономичнее будет воспользоваться в осенне-зимний период. Уверен, что к началу отопительного сезона на складах ТЭС будет запас угля в достаточном для нормальной работы объеме — 3—3,5 млн. тонн.

— Еще ваш предшественник на посту министра и нынешний ваш советник господин Ермилов столкнулся с проблемой реформирования самого Минтопэнерго. Как вы считаете, эта реформа имеет практический смысл?

— Имея еще хозяйственные полномочия, в частности контроля за предприятиями, уверен, что Минтопэнерго должно от этого уходить и оставить за собой только функциональные направления. Как то стратегия развития топливно-энергетической комплекса, политика относительно этого сектора экономики государства, формирование системы приоритетов. И плюс обеспечение того, что всегда должно оставаться в собственности государства — магистральные сети, обеспечивающие жизнедеятельность и само существование единой энергетической системы. Для решения всех остальных задач нам необходимо создать эффективные механизмы. Например, как управлять корпоративными правами государства в АО отрасли.

— Вы не хотите этим заниматься?

— Это не должно быть функцией Минтопэнерго. Этим должны заниматься квалифицированные менеджеры, а не госслужащие.

— А вы много таких знаете?

— Их надо готовить. И если этого не делать, то никогда этот процесс не сдвинуть с мертвой точки.