Страсти по Андрею. «Пришло время зарыть топор войны!» — заявил «ЗН» режиссер Андрей Жолдак

Режиссер Жолдак на этой неделе прилетел в Киев (из Берлина) — накануне декабрьских гастролей. И сделал здесь немало добрых дел. По раскаленному мобильнику (при мне) кого-то отчитал: «Ты что, не понимаешь, ко мне президент придет на спектакль, а вы там не можете решить элементарные вопросы!» Прочитал открытую лекцию на тему «Как убить плохого актера» — чем загнал меня в тупик: если их всех «поубивать», то кто в бездарных сериалах будет сниматься?

И основное доброе дело — Андрей Жолдак дал большое и, как мне показалось, откровенное интервью «ЗН» (об уходе из харьковского театра, о «запрещенном» «Ромео», о своих немецких реалиях, о видах на «Ленком», «Современник» и Алису Фрейндлих), в предверии которого автор этих строк пригласил в компанию третьего — как бы «свидетеля»… А то, помня о наших натянутых взаимоотношениях, не ровен час полетели бы кофейные чашки друг в друга — и тут «секундант» очень кстати (им оказалась милейшая сестра Андрея по имени Катя). Единственная оговорка: беседа получилась эмоциональная — уважительное «вы» стремительно менялось на амикошонское «ты», и дискурсные вибрации хотелось бы оставить читателю в органичной неприкосновенности.

«Волчек отговаривали работать со мной»

— Намедни в Киеве «Современник» гастролировал. И вас вспоминали. Говорили: вот обещал Жолдак спектакль для Волчек, а потом махнул крылом и улетел. Какова судьба давно вами заявленного «современниковского» проекта по мотивам романа Ажара «Вся жизнь впереди», где Волчек должна была играть мадам Розу, а Чулпан Хаматова — арабского мальчика?

— Галина Борисовна видела не только Хаматову в этой роли. Она мне предложила и другую актрису. Но в какой-то момент мы решили взять паузу. И перенести эту работу во времени. Надеюсь, что она все же состоится. Так как и макет готов, и контракт подписан. Прекрасно понимаю, что Галине Борисовне после продолжительного перерыва в ее актерской ипостаси непросто делать ставку на этот спектакль. Ведь это должен быть 100-процентный результат, она легенда. А тут еще, уверен, многие ее отговаривали от работы со мной. Попросту не хотели, чтобы я появлялся даже на пороге «Современника»…

— Кто, по-вашему, ее пугал Жолдаком? Может, Александр Калягин, который, уходя с вашего спектакля, ругался, не стесняясь в выражениях?

— Вы об этом знаете?

— Это не тайна.

— На Галину Борисовну тяжело влиять. Это личность… Но всякая идея должна отстояться — как хорошее вино. Тем более что по проекту «Вся жизнь впереди» возникло много задумок. Я планировал установить на сцене экран…

— Опять «видеотека»? В том же «Современнике» в спектакле «Америка. Часть вторая» Чусова уже порезвилась этим приемом.

— Режиссеру важен крупный план актера. У меня в «Федре» и Маша Миронова играет на крупных планах. Вплоть до того, что когда у нее из носа сопля выскальзывает — то и это крупно... И я прошу не микшировать подобный ракурс, а оставить как есть. И Маша соглашается! Она буквально вчера звонила и сообщила о том, что буду ставить в «Ленкоме» спектакль с ее участием. Проект пока в стадии подписания контракта. Но Маша меня уже завела…

— Миронова лестно говорит о вас в интервью.

— Я поначалу не рассматривал ее участие в «Федре». Был за Ренату Литвинову. Не потому что она популярная и медийная актриса, а потому что стильная, эстетская, странная, гибкая. В МХТ имени Чехова видел «Вишневый сад», где она — Раневская. Это спорный спектакль… Но я говорю «спорный», потому что сегодня уже никого не критикую. Я и в своем-то театре не все до конца понимаю. Так зачем мне понимать в других? Но Рената была в том спектакле отдельно. И, увы, в последний момент она соскочила с нашей «Федры»… В спектакль впоследствии вошла Маша Миронова, которая за последние годы стала просто замечательной актрисой. Когда наблюдал за ней на репетициях, то казалось, что из нее «выходит» поздний Андрей Миронов — ее отец, причем именно того периода, когда он играл в «Лапшине» и других серьезных фильмах. Вообще рад, что «Федра» состоялась.

— Хочу понять, где вы живете в настоящий момент. Москва вроде бы не задушила в объятиях, а Харьков их разомкнул…

— Я прописан в Берлине.

— Там остался институт прописки?

— Да! Причем очень жесткая регистрация. Без «прописки» ты не получишь ни страховку, ни машину. Ничего! В том числе и контракт на работу в серьезном театре.

— Гражданство не поменяли?

— Нет. У меня контракт в театре «Фольксбюне» до 2008 года. Там была поставлена «Медея» по Еврипиду. И в этом же театре продолжаю работу. Живу в Западном Берлине вместе с женой — актрисой Викторией Спесивцевой. Снимаем квартиру. Дети ходят в немецкую школу. Янек уже говорит по-немецки…

— А по-украински?

— На родном языке говорим дома. В театре «Фольксбюне» в данный момент разрабатываю сценарий проекта о Берлине. Это оригинальная работа — можно сказать «критика» Берлина. Взгляд на этот город «с другой стороны». Представляешь, что бы началось, если б мэрия Харькова или Киева предложила Жолдаку покритиковать наши города?

— Я так же не представляю, что случилось с немецкой «Медеей». В Киев долетали благие вести, будто бы вы перепугали интенданта театра едва ли не сценами скотоложества — и в итоге вас оттуда попросили.

— Мы сыграли шесть спектаклей.

— Всего-навсего?

— Спектакль не собирал зал. И больше он не идет. У них зал на 1200 мест. На «Медее» он заполнялся процентов на сорок. А это репертуарный театр. Там важен экономический фактор — продажа билетов. Возможно, я неверно понял задачу продюсера и отдался «своей стихии», поэтому спектакль и приняли не так, как хотелось бы.

— В «Медее» сыграла ваша любимая немецкая актриса Софи Росс?

— Нет. По «Медее» вообще была жесткая пресса. Даже задавались вопросом: зачем пригласили в Берлин режиссера с Востока, неужели в Германии нельзя откопать своих и дать им шанс?

— И там, должно быть, тоже рьяно поддерживают отечественного производителя?

— Если проанализировать немецкое пространство, где примерно 90 млн. населения (не беру в расчет русских), то получится, что у них ставят в основном немцы и англичане. Конкуренция только такого уровня. Причем серьезная. Вы там не встретите ни одного режиссера ни из России, ни из Грузии, ни из Украины…

— Только вы?

— Я получил шанс. Это как Шевченко в «Челси» или в другом крупном клубе. Правда, цифры разные... И сегодня в «Фольксбюне» хотят понаблюдать за мной, надеясь продолжить сотрудничество. Поэтому и продлили контракт.

«В Харькове мне сказали, чтобы писал заявление
и уходил»

— Говорят, вас пригласили на 20 дней в Англию с харьковским спектаклем по Солженицыну «Один день Ивана Денисовича». Как взаимодействуете с бывшим коллективом?

— Непросто. Потому что потерял власть. Пришли новые люди — и они нынешние хозяева. И теперь у меня немало тревог, поскольку в ближайшее время мои харьковские постановки хотели бы видеть в Варшаве, Будапеште, Санкт-Петербурге, Хельсинки, Тампере. А договариваться непросто.

— Чем харьковчане мотивируют свои желания (или нежелания) дать вам в «прокат», скажем, того же «Ромео…», о котором написано в афише «заборонено» (в красной рамочке)?

— Тем, что могут быть негативные отзывы об украинском искусстве. То есть возникнет волна спорных отголосков. Ты можешь принимать или не принимать мой спектакль. Но я вложил в него полгода жизни! И потом, чем я должен был здесь после «Ромео…» заниматься, если дома оказался никому не нужен!?

— С этого «абзаца» подробнее… Губернатор Арсен Аваков вообще тот спектакль видел? А то «мифы древней Греции» гласят, что именно после просмотра ему то ли дурно стало, то ли что-то другое случилось — и для постановки настали критические дни…

— Ему кто-то принес кассету с записью. Помощник, кажется. И они приняли решение: этого в Украине быть не должно!

— И вас подтолкнула уйти из театра именно их «рецензия»? Или это желание возникло спонтанно, как эмоциональная реакция?

— Мне сказали, чтобы я писал заявление и уходил.

— Кто конкретно сказал?

— Заместитель губернатора... Но имени говорить не буду. Даже для истории. Чтоб ему не было лишней рекламы.

— Но там ведь шла речь не только о художественных ценностях. Говорили и о финансовых слагаемых. Потому что при Кушнареве театр Жолдака процветал, а только он ушел и власть поменялась, то вы оказались то ли не ко двору, то ли что-то еще… Вообще странно: новая власть взывает к европейским приоритетам, а режиссер, который это исповедует, — вроде бы «чужак» среди своих?

— Мне это непонятно. Если бы я был губернатором и у меня в регионе работал такой режиссер, как Жолдак… Ну, к примеру… Ну пусть бы его звали Максим… Я бы сказал: «Максим, чем тебе помочь, чтобы ты ставил? Что нужно, то и бери — только делай…» Но мне такого никто не сказал. Хотя, не скрою, сегодня есть другие люди, которые меня поддерживают.

— Но это уже не харьковские, а донецкие, насколько я понимаю? Господин Тарута, если не ошибаюсь?

— Да.

— Он смотрел ваши спектакли?

— На кассете. Но он принял решение меня поддержать, профинансировать. Тарута, Гайдук — это сильные и влиятельные люди. Это мощные структуры.

— Если Виктор Пинчук публично декларирует свои художественные пристрастия, то об эстетических идеалах Таруты и Гайдука, увы, пока известно немного. Или они ценят только ваши спектакли?

— Полагаю, что они любят и классическую музыку, и живопись. Когда общались непосредственно, то они признались, что хотели бы максимально помочь творческим людям, чтобы удержать их в Украине. И с Виктором Пинчуком нахожусь в процессе переговоров. На будущее рассматриваем большой проект. Эти примеры вселяют надежду, что в Украине не все потеряно.

«И вот тогда я пришел к Ступке»

— Не хочется изображать себя «проповедником»… Но вот никак не пойму: какого лешего вы постоянно оскорбляете уважаемых людей, порою доходя до абсурда в своей образности — у одного «руки в крови», у другого «ноги», наверное. Это у Ступки, что ли? Где эти «горы трупов» — хочу их видеть? И почему вообще нужно уничижать или пытаться уничтожить как раз людей одаренных? Неужели больше заниматься нечем? Или это «пиар» такой — для меня непостижимый?

— Каждый художник — сложная субстанция. Я, например, мыслю и живу сюрреалистически. Если хочешь, принимай мои слова как сценарий на тему Бюнюэля…

— Это был «достойный» бюнюэлевский сюжет о кровавых руках в прямом эфире «5 канала» — именно в тот истерический момент, когда другие «недовольные» мешками носили политические доносы в приемную Томенко.

— Думаю, что того же Ступку не всегда правильно информируют. И подсовывают ему на стол не все, что нужно, или подчеркивают некоторые мои высказывания ярким маркером.

— Кажется, вы с ним кумовья?

— Да. Он крестил моего сына Янека. И Вика у него в театре много играла. Хотя ее и уволил Захаревич.

— Но зачем заниматься «поедательством»? Талантливых людей в отечественном театре не то чтобы много, и уж если они между собой…

— Вопрос серьезный... Но у меня и к тебе вопрос.

— Отвечу.

— Когда я служил в армии, то мне говорили: ты поначалу терпи, а как станешь «дедом», так и начнешь бить табуреткой по голове тех, кто младше. Я дослужился до «деда». Но никого не колотил… Но почему поколение наших творческих «дедов» так жестоко к поколению, которое идет за ними? То есть те, кто сегодня обладает властью в искусстве… Тот же Ильенко…

— Ильенко сегодня не обладает властью.

— Но он был министром кинематографии! Почему эти люди не подтягивают за собой молодых? Кому конкретно они помогли?

— Нельзя всех под одну гребенку. Да и тебе почти что на блюдечке дали харьковский театр — бери, твори.

— В какой-то момент я оказался между Румынией и Россией. А в Украине у меня постоянной работы не было. И вот тогда я пришел к Ступке: «Богдан, возьми меня очередным режиссером, а остальное время буду ездить по миру». Но он сказал, что два лидера в одном театре не уживутся. И вот после этих слов началась наша «первая мировая война»! Как он мог отказать мне в такой просьбе?! А потом директор Захаревич сказал: «Нема у нас місць. Всі вакансії зайняті!» А это чушь! Когда я руководил харьковским театром, то спокойно мог написать письмо в министерство и решить кадровый вопрос, если человек нужен. И правильно сказал однажды Некрошюс по поводу театра Франко — это «крепостной театр».

— Это репертуарный театр. Как и многие другие. А что, в Москве, куда вы так стремитесь, разве там другие законы действуют?

— Но там Малый театр пригласил к себе Сергея Женовача — и он поставил лучшие работы в их репертуаре.

— Безусловно, и «Мнимый больной», и «Горе от ума». Но это первый и последний пример в упомянутом вами театре. А в нашем театре подобных примеров чуть больше (хотя и не все из них равного качества).

— Ну вот тогда скажи мне, театр Франко — это государственный театр или частный?

— Мне отвечать?

— Значит, государственный. А если бы это был частный театр Ступки, то он мог по наследству передать всю свою власть Остапу, а уже Остап — его внуку. И так далее… Поэтому я и имею право на эту критику.

— Безусловно. Только почему одно «бельмо в глазу». Есть другие: Национальная опера, Молодой театр, Русская драма… Там тоже площадки — и кумовьев нет. Или не зовут?

— Еще летом я предлагал Михаилу Юрьевичу Резниковичу серьезный драматический спектакль. Но он отказался.

— Какая пьеса?

— Не хочу говорить. А Молодой театр вообще со мной не встречается! С Петром Чупрыной из Национальной оперы у нас были разговоры о сотрудничестве. При этом я уже трижды встречался с руководством Большого театра относительно совместных планов, и там меня постоянно спрашивали: «Почему вы не работаете в Киевской опере? Почему они такого режиссера не используют?» Отвечал: «Не знаю». Раньше я мог говорить о том, что «руки в крови» — у директоров или других руководителей. А сейчас просто — «не знаю».

— Сейчас, по-вашему, у всех руки чистые, никто ничего не крал? В том числе «не крали» и зрительское счастье — видеть ваше творчество…

— Да они украли у целого поколения лучшие годы! Если пацану тридцать лет и он долго ничего не делает, то разве не из-за этого — и пьянство, и наркомания? Вон что с Юрой Одиноким сделали…

— А что с ним сделали? Сто «Пекторалей» вручили. И сейчас он у Ступки «Фигаро» репетирует.

— Нет-нет я не про Ступку — я о проблеме поколения в целом! Вот перечитываю сейчас роман Гроссмана «Жизнь и судьба» и понимаю, что это книга о том, как жизнь «стачивает» человека... Многих наших художников творцов тоже «стачивают» разные обстоятельства.

— Но вас же обстоятельства не сточили и не обесточили? Почему бы после Харькова не оживить другой отечественный театр? Только не в центре столицы, не в самом шоколаде, а, скажем, в Ужгороде, где актерам на голову балки падают? Достанет у вас на это альтруизма или экстремизма?

— Нет! Хватит уже. Я показал пример в Харькове, когда взял в свои руки театр, который был продуваем всеми сквозняками, в котором был холод, голод и один старый телевизор. За три с половиной года я доказал, что можно и в таком театре что-то сделать.

— Тогда стоит ли рассматривать ваш декабрьский гастрольный десант, как некую «артподготовку» (при помощи сильных мира) для возможного дальнейшего восхождения на трон одного из центральных столичных театров?

— Нет… Но, с другой стороны, почему бы в Киеве кому-нибудь и не купить фабрику, а затем переоборудовать ее в театральный центр? И чтоб этот центр стал «аэродромом» для талантливых людей, и чтоб там собирались художественные коллегии, бурлили споры. Вот у Ступки или Резниковича есть такие коллегии? Их о чем-нибудь спрашивают?..

— Коллегий нет. Но о чем спрашивать? «Почему в главной роли Назарова?»

— Или Остап?.. А в Киеве давно нужен современный театральный центр. Вот почему Лужков так поддерживает множество московских театров?

— Об этом надо спрашивать у Лужкова. А в Киеве, к вашему сведению, жизнь шести театров — на волоске… И даже Троещина бунтует против храма искусства.

— Вот поэтому всем и говорю: «Уезжайте из Украины!»

«Сколько они обрезали пенисов нашим ребятам…»

— Вас некоторое время не было в Украине, и будущими гастролями вы декларируете «современный театр». Формула объемная. И в то же время у каждого своя. Кому-то по душе «Пять вечеров» в «Современнике» — в зале рыдают. Кому-то нравится премьерный спектакль Михаила Резниковича о том, как Сталин погубил Дон-Кихота, — и у них своя историческая платформа…

— Недавно в Питере я смотрел в театре «Ленсовета» последний спектакль Владислава Пази «Оскар и Розовая дама», где Алиса Фрейндлих одна играет одновременно три роли. Три часа одна на сцене. И все три часа зрители плачут. Мне показалось, что это какой-то паноптикум! В Германии с такого представления ушли бы через двадцать минут, а потом бы написали, что актриса гениальная, но сам спектакль… У меня, видимо, уже мозги полностью поменялись, и какие-то вещи в постсоветском театре я не понимаю и не принимаю. Хотя та же Фрейндлих играла гениально. И у нас есть планы в дальнейшем встретиться в работе. Когда-то Галина Волчек мне сказала: «Андрей, а ты знаешь, как возник «Современник»? Он возник как протест против неправды!» Понимаешь? А сегодня один режиссер в своей неправде лоббирует плохую пьесу — и этим лжет. Зритель или критик приходят в зал на эту же пьесу, смотрят спектакль, делают вид, что все в порядке — и тоже лгут. Сплошная круговая ложь! Все лгут! Я недавно читал новый текст Ивана Вырыпаева «Июль» — и по боли, по пронзительности, по правдивости рядом с ним отдыхает все! Вот потому и пытаюсь в театре что-то или кого-то провоцировать — то формой, то подходом к тексту. Да, иногда актеры у меня — роботы. Но это тоже провокация! Во всяком случае, это не ложь.

— В чем соль провокационности в «запрещенном» «Ромео…» — в унитазах на сцене? Какое главное послание этой постановки, вдруг зритель его неправильно прочитает?

— А там не только унитазы. Там разное. И дерьмо в том числе… «Ромео» — это мои ощущения современной Украины. Это такая фотография, на которую через пятьдесят лет кто-то посмотрит и подумает: вот именно такой и была моя родина в то время! В моем спектакле есть тексты и о Харькове, который занимает первое место по продаже детей, и о том, что этот город сплошная перевалочная база между Россией и Украиной…

— Трагедия Шекспира несколько отдалена от заостренной публицистичности. Уж лучше бы использовали «Ричарда» или «Антония»: Антоний — Ющенко, Клеопатра — Тимошенко…

— Но в этом и свобода театра… Я думаю «так». Вот Кирилл Серебренников, который поставил в «Современнике» «Антония и Клеопатру» (с привнесенной темой Чечни) — он думает иначе. А когда театр тебя не провоцирует, не задевает, не волнует — это уже не театр. И когда тебе важен современный взгляд на волнующие темы — нужно звать Жолдака.

— Вернетесь ли когда-нибудь к театру, где важны не только волнующие темы, клипы, слайды, молчание, но и текст — авторское слово. В ваших «Трех сестрах» Ступка, Сумская, Олексенко играли замечательно — текст уцелел.

— А вы думаете, почему меня сегодня сводят с Фрейндлих или с Волчек?

— Я не знаю почему Павел Каплевич сводит вас с Волчек.

— Потому что я дозрел — и хочу равного себе партнерства в работе.

— Но и в Украине у вас были достойные партнеры.

— Я перерос их всех. Нет сегодня в Украине артиста, который был бы мне интересен.

— Ни Ступка? Ни Хостикоев? Ни Линецкий? Ну, не знаю, кто еще…

— Нет. Хотя я заявляю об этом тоже с моментом провокационности. Я их всех люблю — но по-разному. Поймите, в Европе все театры открыты разным стилям и разным школам. На недавнем фестивале «Балтийский дом» Люк Персеваль показал «Дядю Ваню». Выходит герой — в ж…у пьяный. Говорит, что очень устал, что все эти п…сы его достали, что жизнь — сплошной ужас… Но по боли и по пронзительности это был лучший спектакль. Россияне мне иногда рассказывают, как приезжают к нам, словно в глухую провинцию, а наши дураки платят по 200 долларов (один билет) за их спектакль. А они смеются и говорят: «Ну и отстали вы!» И немцы говорят: да мы не знаем никого из ваших режиссеров, не знаем ваших фильмов, ничего вообще о вас не знаем! И в это же время наши академики сидят в своих театрах или на студии Довженко — один Мащенко чего стоит…

— Мащенко давно не у дел.

— Он ушел? Но сколько вреда нанес! Сколько людей не допустил до работы! Муратов там еще сидит… И сколько они обрезали пенисов нашим молодым ребятам! У тех же после всех экзекуций уже ни на что не встает! А искусство — это потенция!

— С вами в разное время тоже работали молодые и начинающие — Билозуб, Гринишин. Не будем говорить об их «потенции», но вы хотя бы следите за их карьерами?

— Я вообще не понимаю, что с ними происходит. Но желаю им всего хорошего. Во всяком случае, странно, что в связи с тем же «Швейком» Андрея Жолдака будто бы не существует на свете, хотя я однажды напомнил Хостикоеву, как этот спектакль рождался… Впрочем, это закрытая тема. Если бы сейчас в Киеве мне дали современный или даже какой-то старый театр, то года через три мы бы посеяли тут столько дарований — актерских, режиссерских. Открыл же Казанцев в Москве Центр современной драматургии — и что началось: Сигарев, «Пластилин», Серебренников, многие другие.

— У тебя же было три года работы в Харькове — кого за это время ты сам взрастил на «целине»?

— Скажу честно — я «сеял» себя. Я получил театр и делал те спектакли, которые хочу, и так, как хочу! В Харькове я говорил своим актерам: если к вам приходит режиссер и он вам неинтересен, тогда говорите ему: «До свидания! Ваше мышление нам неинтересно!»

— Многие так говорили?

— По крайней мере, я это сеял. Профессия актера ведь очень зависима.

— Не только актера. Но и режиссера, по-своему.

— Да. И вот поэтому еще раз повторяю: нужна среда, где мы все могли бы объединиться — и через какое-то время дали стране плеяду новых ярких имен. Даже несмотря на то что многое здесь забетонировано и нет соответствующих условий. Поодиночке не выживет никто.

— Но ты же выжил.

— Я — неправильный пример. У меня в жизни были Анатолий Васильев, Кшиштоф Занусси. Потом — французы. Так что…

— Но ведь и от тебя уходили артисты. Певец Кравчук ушел из спектакля «Гамлет». Может, и не велика потеря, но…

— Мы с ним в нормальных отношениях. И он будет играть в Киеве спектакль. Просто у него своя жизнь, у меня — своя. Певец вообще одноразово может в кино сняться или в спектакле сыграть, но если он певец, то пусть поет.

«Почти половину моих постановок поддерживал Кушнарев»

— Разумеется, спрошу о нашей политике. Какой она тебе видится на расстоянии — из Западного Берлина?

— Одни разочарования!

— Тогда какая пьеса мировой драматургии уже в твоей «трепанации» могла бы выразить то, что происходит сейчас, — как диагноз, как образный срез?

— Если анализировать государство как театр, то президент — это главный режиссер, а премьер — это директор театра. И ощущения не из самых приятных. У них нет сговора на одну репертуарную политику страны. Этот театр, конечно, будет представлять самые разные «спектакли», но ни одно их представление не станет событийным.

— Ты сегодня поддерживаешь отношения с Евгением Кушнаревым? Он в свое время был очень внимателен к твоей работе в Харькове?

— Сейчас не поддерживаю. Но всегда говорю, что этот человек, когда он был губернатором, помог мне освоить театр. И иногда советовал: «Андрей, никогда не лезь в политику, ты талантливый человек и занимайся театром!» Я в принципе в нее и не лезу. Но ему за многое можно сказать «спасибо».

— Он тогда сильно помог тебе финансово или только морально? Подгонял банки, меценатов, спонсоров?

— Послушай, вот сейчас в Питере на театр Додина «работает» один крупный банк (от Валентины Матвиенко), и почти 50% финансирования додинских постановок за ними. Почти 50% моих спектаклей поддерживал Кушнарев — по мере возможностей. Остальные 50% — я сам. Причем это было одним из условий моей работы в харьковском театре. Ведь приходить в любой театр без поддержки просто бессмысленно. Ни одну идею не удастся воплотить.

— Допустим, возникла у тебя возможность реализовать следующую идею — представить в Украине самых рейтинговых, с твоей точки зрения, режиссеров мирового театра. Кого бы ты сюда пригласил в первую очередь?

— Думаю, есть несколько лидеров. И действительно, существует идея — показать в Киеве всего Марталера. Это важно даже в плане формы, в плане понимания тенденций современного театра. Разумеется, Роберт Уилсон. Несомненно, Лепаж — сюрреалист, который ставит о космосе. После спектаклей названных мною режиссеров приходить в зал театра имени Леси Украинки или театра имени Франко — значит, не понимать, на каком свете ты находишься. Это не значит, что у них все плохо — это значит, что театральный мир слишком оторвался от наших местных реалий. Когда я попал в Токио, то понял, что попал на сто лет вперед по сравнению с Киевом. Это как машина времени! Так и сценическое искусство. Может, наш театр и состоится как современный, — но только лет через 50.

— И сколько тебе тогда стукнет?

— Мне сейчас 44.

— Значит, 94. Может, доживем?

— Почему создаются мощные футбольные клубы, в которые покупают звезд? Потому что это окупает себя. А почему наши театры разбрасываются талантливыми людьми?.. А ведь надо создавать конкурентную среду! В том же Берлине каждая премьера воспринимается как вызов соседнему театру. После разгромной рецензии в уважаемой газете режиссерам часто нездоровится — под удар ставятся карьеры. А у нас подобное есть?

— Будет.

— С тем же Ступкой…

— Да оставь ты его в покое!

— Я о другом… С тем же Ступкой я бы встретился, предложил расстелить белую скатерть, наполнить бокалы, поговорить, обсудить дела наши бренные, а потом радостно разойтись по домам. А у нас уж если покритикуешь — то на все життя ніж в спину!

— В данной ситуации, по-моему, в роли «киллера» выступаете вы?

— Может, ты и прав… Тем более Вика мне в Берлине говорит: «Но он же крестил нашего ребенка… Даже по библейским канонам нельзя дурно говорить о таком человеке…» И может, действительно пришло время зарыть топор войны? У нас у всех одна любовь к театру — хотя у каждого своя.

Андрей Жолдак — обладатель Премии ЮНЕСКО за вклад в развитие театрального искусства. «Момент», «Не боюсь сірого вовка», «Три сестры», «Кармен», «Женитьба» — почти все его спектакли (то ли в Киеве, то ли в Черкассах) не проходили незамеченными и резонировали в нашей художественной среде. В Харьковском драматическом театре он поставил «Гамлет. Сны», «Месяц любви», «Один день Ивана Денисовича», «Ромео и Джульетта. Фрагмент», «Гольдони. Венеция». Все эти работы будут представлены в декабре в столице в рамках «Дней современного театра» под «патронатом» Жолдака. Его постановки получили признание на театральных фестивалях во Франции, Голландии, Польши, Германии, Испании, Хорватии, Боснии и Герцеговине, Македонии, Словении, Румынии, Болгарии, России.