Не железная женщина. Татьяна Доронина — одна ее роль

Вчера звонил во МХАТ. А можно, спрашиваю, завлита? А зачем он вам, отвечают. Да вот — поздравления хочу передать Татьяне Васильевне — с юбилеем. Да еще книгу передать о нашем режиссере Данченко, работавшем когда-то с актрисой над «Вишневым садом». Завлита, оказывается, нет. С этими кадрами — текучка. Но юбилей-то не отменить! Даже такой несправедливый. С этими неуместными цифрами — «семь» и «пять»... Ох ты, Господи, неужели? В связи с этой актрисой, честно говоря, хочется, чтобы в Швейцарии вдруг заклинил популярный коллайдер — и время остановилось, и образовалась черная дыра. И актриса уже более не менялась никогда, поломав неумолимую арифметику календарей. И, естественно, мы вместе с нею застыли бы тоже. Но так как изменить ничего невозможно, то оглянусь назад. И пользуясь юбилейным поводом, вспомню лишь один ее недавний спектакль.

По своим делам намедни оказался в Москве. Вечером, естественно, театральные афиши манят, ранят, обжигают. Там классика, а там — пошлость (последней — больше). Товар, как говорится, на все вкусы — как-никак, Мекка театральная, броуновская.

И только на Тверской, 22 — несокрушимый МХАТ (имени Горького). Со всеми орденами на фасаде. И с уцелевшей буковкой «А». Значит, все-таки — «академический», а не только «художественный» (ведь разные сегодня «художества» случаются), как нынче у Табакова.

«Доронина» и «Железнова» — нет более соблазнительного слияния двух образов и двух фамилий, особенно для человека театрального. Того, кого загодя волнует предвкушение сценического «ядерного взрыва» с последующей разрушительной волной. Когда наконец-то сходятся две «гамма-частицы», две глобальные субстанции.

И вот — сошлись.

Зал на спектакле режиссера Бориса Щедрина в тот вечер переполнен. Хотя недруги Дорониной и рапортуют о пустых «островках» в партере, на галерке. Или о «силой загнанных» на спектакли солдатах, или о старушках в вязаных кофточках да траченных молью шляпках.

Возможно, есть и такой сегмент уважаемой аудитории. И, возможно, именно они — эти «траченные» — как раз и не самый худший современный зритель…

Только в зале на доронинской «Вассе» — в «мой» вечер — много интеллигенции, немало молодых лиц. Честно говоря, даже непривычно нынче видеть 20-летних «на Горьком». Этом вечно «переосмысляемом» и постоянно «ревизуемом» драматурге. При этом истинно значительном театральном авторе рубежа XIX—ХХ веков: вне зависимости от конъюнктуры и его полит-
убеждений.

«Васса» в сознании многих поколений театралов ассоциируется с великолепным спектаклем Малого. Когда главную партию — массивно и уверенно — вела Вера Пашенная. Это была просто-таки «женщина-гора»! На которую и не каждый «альпинист» -то взберется. В 50-е эту постановку экранизировали. И постоянные повторы фильма по ТВ утвердили, казалось бы, стационарный образ матери-капиталистки.

Пашенная, как и полагается «горе», играла медлительно, достойно. Время ее героини в старинном спектакле протекало столь неспешно, как и ее же пароходы по матушке-Волге. Пашенная создавала столь несокрушимый характер, который даже при самых острых драматургических поворотах, даже мысли не навевал о том, что скоро этой «железной» настанет the end. Такие, как Пашенная (как ее героиня) сами и
устанавливали земные законы. Сами их и нарушали. Сами строили жизнь — и свою, и окружающих. Да по тем канонам, которые выгодны, оправданы. Целесообразны, одним словом.

Поэтому и финальный слом — смерть Железновой (в том давнем спектакле) — у меня лично всегда вызывал максималистское «возражение»: ну так же не бывает, такие, как Пашенная, просто так не сдаются врагу и недугам!.. Скорее она своей же рукой остановит весь речной транспорт на Волге, нежели уйдет на тот свет, не распорядившись о наследстве.

В начале 80-х, как известно, Глеб Панфилов снял хороший фильм по той же пьесе. И Инна Чурикова играла «владычицу пароходов» совершенно иначе — интеллигентно, строго, даже остро. Тогда проявились явные попытки «интеллектуального поползновения» внутрь натуры этой соблазнительной для театральных гранд-дам героини. Чурикова «очеловечивала» классический образ. В какие-то моменты не скрывала даже хрупкости Вассы. На таких-то женских плечиках столь мощная капиталистическая махина. Не каждая сдюжит, не любая потянет.

Во всех этих — теперь уже легендарных — историях речь исключительно о второй редакции пьесы, исполненной Горьким в 1935-м. И постоянно — особенно сегодня — провоцирующей какие-то загадочные нападки со стороны «новой волны» московской критики. Мол, Горький выполнял «заказ». И остальная демократия в том же духе.

При всех раскладах, которые действительно были возможны в 30-е, право, есть и право самого автора. Захотел человек усовершенствовать свой давний текст — и сделал это. Видите ли, забыл спросить у «потомков», что ему сочинять и что редактировать — в собственных же пьесах.

Но, как на мой скромный вкус, именно вторая редакция «Вассы» (действительно чуть более революционно-продвинутая), как раз и крепче — в плане драматургического каркаса. Эта версия компактнее, жестче. Даже выгодно конфликтней, учитывая «вихри враждебные», которые сюжетно врываются в дом Железновых.

И надо быть гениальным Анатолием Васильевым, чтобы с блеском поставить в свое время именно «первую редакцию». Потому что, скажем, относительно недавняя попытка реставрировать ту же редакцию в БДТ (режиссер Сергей Яшин) — это полнейший крах… Как цельного спектакля, как избранной «редакции», так и главной роли, неосмысленно и неубедительно поданой достойной актрисой Светланой Крючковой.

***

…Доронина в своей «Вассе…» выходит на сцену — вроде на подиум. Немолодая, но еще привлекательная, в длинном белом красивом пальто, в элегантной шляпе. Кажется, ей не пароходами следует заправлять, а восседать в салонах — столь она царственна, привлекательна.

Спектакль наполняется мелодиями оперы Делиба «Лакме» — «В молчаньи ночи чудной тебя я увидал…» Зал как-то напрягается. Настраивается. Уже очевидно — это «иная Васса». В помощь ей и художник В.Серебровский, воссоздающий на сцене «красивости» интерьера дома Железновых с их представлениями о модерне той эпохи, с окнами на Волгу — все-таки начало нового тысячелетия на дворе.

Доронина начинает свою мелодию исподволь. Полушепотом. Ей некуда больше спешить, ей некого больше любить. Ее жизнь прошла как злая соседка — и даже не поклонилась. И за что же все это? С детства знакомые интонации (по «Старшей сестре», по «Трем тополям…») вдруг обретают лукаво-трагические обертоны. Еще не совсем понятно: куда «плывет»? В какую заводь несет рок событий эту загадочную мадам, вроде бы «железную» женщину? Вокруг нее — красивый дом. И вокруг нее же — уродливый болезненный интерьер самой жизни…

Муж-развратник — чтобы спасти репутацию семьи его же и надо уничтожить: попробуй-ка яд!

Беспомощные дети — их будущее призрачно, потому что призрачно будущее самой России, которую подрывают изнутри революционные «кроты».

Мерзавцы-близкие — эти только и ждут, чтобы ее «пароход» пошел на дно, а они впоследствии пиратами ворвались на затонувшее судно и разграбили его полностью: твари эдакие...

Невестка-революционерка (Рашель) — змея подколодная, инородная, родного сына, умирающего от туберкулеза, в свои революционные силки заманившая: бестолочь...

Обреченный внук — единственный наследник, спрятанный в тьмутаракани от прогрессивной мамы и от чахнущего отца; и этот ребенок — последняя надежда Вассы Борисовны, которой, по сути, и надеяться уже не на что.

Что на самом деле происходит? А происходит следующее… Доронина — при всех возможных «транскрипциях» именно этой постановки (как идеологических, так и эмоциональных) — пожалуй, впервые в театре (вообще) в связи с коронной для любой актрисы ролью наконец-то ясно объясняет «почему же?». Почему умирает. Почему не спасает (себя, семью). Почему не может противостоять (недругам, себе же).

Почему иного — исхода — уже не дано.

Доронина с первых своих эпизодов как бы очерчивает перспективу финала. Ее Железнова — не совсем «железная» женщина, а женщина смертельно уставшая... Болезненно иссякшая... Измотанная — до последнего нерва — всем тем перечнем ужасов (о которых, согласно сюжету, и сообщено в этом тексте чуть выше).

Ничто не радует ее — ни роскошь одежд, ни богатство дизайна. Доронина привносит в эту роль скрытую тему совсем уже бессмысленного противостояния очевидному угасанию — и жизни Вассы, и жизни вообще. Эта Васса оплывает, как свеча.

…Удел очевиден — все под откос. Склеить разбитую целостность невозможно. И Доронина представляет в этом цельном женском характере просто-таки «коррозию металла». Да, боролась, да вот все равно сломалась — «съели». Ее существование и в канве постановки, и в отдельном рисунке образа — это постоянные попытки уже почти обреченного безумца все-таки из последних сил удержаться на кромках льдин, когда переходишь Волгу. Хотя и лед давно тронулся... И сам этот человек — тоже «тронулся» от всех свалившихся не него несчастий и от какой-то несправедливости вселенской.

А казалось, все могло быть иначе. И радость материнства, и осязаемость будущего. И даже иной «профильный» удел незаурядной дамы, каждой интонацией своей более укорененной в витиеватость Серебряного века, нежели в строгие дела капитализма.

Но не зря говорят «одна беда идет, а за собою другую ведет». И надо слышать, как истошно-отчаянно кричит Васса—Доронина: «Люди хуже зверей, поверь мне, хуже… Люди такие живут, что против них неистовства хочется! Дома ихние жечь… Голодом морить… Догола раздеть...»

Доконали-таки. Домучили.

Девять детей родила — из них трое осталось. Муж заставлял языком сливки с сапог слизывать — и лизала-таки. Дом Железновых трещал по всем швам — так спину свою подставляла.

У того же Горького в «Последних»: мол, столь коротка жизнь, столько мучений, а в конце-то всего — смерть, Господи, за что же?

Доронина словно в унисон уже с этой пьесой совсем не мелодраматично, а просто-таки отчаянно играет — «как в последний раз». Играет о «последней попытке» удержаться на той самой льдине. Играет «последний вздох» — прежде чем Бог призовет к себе на «рецензию».

***

Самое неблагодарное занятие — описательство «как» играет. И «что» при этом испытываешь. Конечно, нет слов, поэтому верьте междометию — ах! Поскольку «так» сегодня уж вообще не играют. Остались, правда, кое-где эксклюзивы — «последние» — да и те наперечет.

Виталий Вульф во время «Железновой» приговаривал: «Ну этого уже не может быть! Ну это же потрясающе…»

А голос актрисы — всем известный тембр с классическим придыханием — по-прежнему чувственный. А воля ее — воля исполнительницы — по-прежнему железна.

Эта ее воля и не позволяет говорить об актрисе в «прошедшем времени». Мол: это же когда-то «жила-была-играла, ах, Товстоногов, Гончаров, иногда Ефремов». Поскольку и живет, и играет в этом времени — «настоящем». Каким бы гнусным оно ни было. И какими бы пакостями не платило ей за уникальный талант.

Доронина, пожалуй, единственная истинно великая актриса этого времени по-прежнему искренне верна своему желанию «играть» именно в тот театр, который ей близок и дорог. Который, конечно, уже не вернуть… Но хотя бы вспомнить о нем можно? В этом и честность, и достоинство женщины, которая не мимикрирует, не разменивается, Не подстраивается под капризы авангардных «латунских», не плывет по выгодным «течениям»... А движется гордо, достойно — по единожды выбранной «реке», неся городу и миру свое послание. Свое горькое знание о жизни. И, разумеется, каждый раз «вызывает огонь на себя» — со стороны ограниченного контингента... Да вот не победят никак!

Да и сама она — в отличие от своей Железновой — все же железно держит спину. Не ломается. Не сдается. И, иногда, как мне кажется, пытается просто не заметить удары судьбы, которые час от часу все больнее. Полагаю, она давно смирилась с очевидной мыслью: на свете есть лишь Один честный «критик»... Он поймет и оценит — Он все видит.