МАТРИЦА МСД

Довольно долго, читая новые произведения Марины и Сергея Дяченко — МСД, удивлялся: как столь утонченные логики, глубинные психологи и блестящие стилисты каждый раз не могут справиться с финалом?! И тогда вдруг на глаза попалось замечание философа Мамардашвили: «Когда начинаешь ее — декартовскую мысль «я мыслю, я существую, я могу» — понимать, начинает кружиться голова, как от всматривания в пропасть, которая тебя притягивает» (Мераб Мамардашвили. Картезианские размышления. — К.: Стилос, 2000). Стало ясно: для Дяченко «я могу» — это и есть всматривание в пропасть «проклятых» вопросов. То есть таких, ответы на которые каждый должен дать лишь сам себе. Посторонняя же подсказка способна столкнуть в ту пропасть.

Позже подобное утверждение обнаружил и у критика Сергея Бережного: «Чем бы ни закончилась история, никакой финал не позволяет читателю уклониться от этого вопроса» (в кн.: Марина и Сергей Дяченко. Варан. — М.: Эксмо, 2004). Это не означает, что читатель, особенно массовый, обязательно «прозреет» в момент кульминации рассказанной притчи. Более того, даже продвинутые читатели порою пасуют перед предложением Дяченко, как, например, упоминавшийся С.Бережной: «О некоторых их романах я до сих пор боюсь писать». Эти «открытые» финалы МСД означают иное: писатели в полной мере осознают опасную силу слова и собственную ответственность за эксперименты с ним, а потому чтят первую заповедь врача: «Не навреди». Именно из-за этого в конце едва ли не каждого своего романа они упираются в темное и грозное табу.

Бывают в литературе произведения, сплошь посвященные «технике безопасности» в обращении с художественными табу — например, последний из переведенных у нас романов Стивена Кинга «Остров Дума». Если искусство — магия, то художник ответственен за материализацию кошмаров: примерно такой «код» этого триллера. У Дяченко это — подводная часть айсберга (если, конечно, не говорить об искусстве жизни, — здесь ловушки-табу у МСД на каждом шагу). И вот появился роман «Медный король», где писатели осмелились приблизиться к проблеме табу вплотную. Даже так, что обнаружилась вся парадигма творчества Дяченко, целая матрица МСД.

Сюжет таков. Раб-подросток убегает от своих мучителей и оказывается на крохотном островке, где живет лишь один человек — смотритель маяка. Старик — ни слова ни полслова, только подкармливает мальчонку выздоровления ради. А тот, имея теперь прорву свободного времени, начинает тревожно задумываться. Парнишка — его зовут Развияр — обладает феноменальной памятью. Эту его способность использовал бывший хозяин: сделал переписчиком книг, ведь Развияр — достаточно ему было скользнуть взглядом по странице — мог воссоздать текст, ни запятой, ни титла не минуя. И вот он думает: книги — это чужая память, а где же моя? Развияр попал в рабство в раннем детстве, о котором остались разве что неуловимые тени воспоминаний. И тут, когда парень выздоровел и собрался уходить, якобы немой смотритель маяка вдруг ему говорит: существует некий Медный король, исполняющий самые сокровенные желания, только нужно ему что-то отдать по формуле «Возьми, что мне дорого, дай, что мне нужно».

Разве мы знаем, что нам на самом деле нужно? И разве не ведаем, что подсознательные желания лучше не доверять Богу, дабы не получить убийственный нокаут? Но это приходит с опытом, а Развияр его еще не имеет. Поэтому жертвует последним куском хлеба, несмотря на голодные спазмы желудка, — и получает маленький, но ясный кусочек памяти. И в дальнейшем так будет всегда: отдам все ради нового знания. Пока в жертву не станут приносить живых людей...

Но это уже потом, когда Развияр станет непобедимым князем и поставит на колени Империю, некогда отнявшую у него память. Итак, персонаж МСД обретает могущество, восстанавливая собственные воспоминания. А с ними — и инфицируя себя проклятием памяти. Чем глубже память, тем шире знание (точно по М.Мамардашвили: «Познание как вспоминание»). А чем шире знание, как учит Библия, — тем больше скорби. Потому печаль — словно воздух сюжетов Дяченко. Чистейшая экзистенциальная печаль за недосягаемостью горизонта разума.

Собственно, это вечный сюжет — горе от ума. По Достоевскому, разум с такого ракурса — болезнь. Если ты уже подсел на иглу постоянного думания, то неотвратимо имеешь наркотическую зависимость от все более мощной дозы нового понимания. А получить очередную дозу можно лишь взамен на жертву — в «Преступлении и наказании» такой мыслительный наркоман Раскольников жертвует жизнью старой ростовщицы.

Впрочем, не стоит рассматривать идею классика только как авторскую метафору. Не к такому же ли выводу ранее пришел наркоман от философии Рене Декарт? Чем завершается его формула «Я мыслю — значит, существую»? Одиноким жертвоприношением смерти. Об этом писал блестящий декартовский интерпретатор Мамардашвили: «Стояние в звонком прозрачном одиночестве — одиночестве, оживляющем все душевные силы, все, на что способен сам, по собственному уму и характеру, без опоры на что-то внешнее или на «чужого дядю», в полной преданности всего себя этому особому состоянию в «момент истины» (истины, конечно, о себе: смогу ли?!). Благородная связанность всего себя в каком-то деле перед лицом всего мира, стояние лицом к лицу с ним, один на один, как в поединке... Один на один — и посмотрим!.. И все это — наперегонки со смертью».

Так же все происходит перед лицом смерти и в «Медном короле». Еще до того, как Развияр обрел собственную память, он подпитывается из памяти коллективной — то есть из книг. Вот весьма красноречивый диалог мыслительного начинающего наркомана с опытным: «Они стоят молча, и не заставляй их говорить, потому что посреди трескотни и патоки они уронят слово, от которого ты потеряешь покой. И умрешь, когда увидишь себя запертым в мирке своей косности, безвольным, упустившим жизнь. Поэтому пускай стоят на полках, сжав страницы, как челюсти… — Что в этой книге? — спросил Развияр. — Смерть, — властелин посмотрел на горы. — Смерть тем, кто не покорится. Как всегда».

Можно оставить в стороне прямую аллюзию на горных наркоманов — альпинистов, но стоит осознать, за какую непокорность мстит знание. А именно: за самовольную веру в то, что можем постичь непостижимое, понять разумом Абсолют, а следовательно, и причины всего. То есть за дерзость самопровозглашения себя Богом. Человек с несанкционированно развитым интеллектом всегда представлял смертельную угрозу. Для государства — как источник опасной инфекции вольнодумства. Для рядовых граждан — как посягательство на какую-никакую, но стабильность: в координатах здравого смысла комфортно существовать лишь тогда, когда не задумываешься.

В лучшем случае человек ума — это диссидент. В худшем — диктатор, когда теоретик сам становится государством и уже не предлагает своим подданным, а безальтернативно приказывает им. На первой стадии «горя от ума» наибольшей жертвой Медному королю («Возьми, что мне дорого») является собственная жизнь. На второй стадии, дабы постоянно иметь каждый раз «новое осознание себя в жизни», приходится жертвовать другими, и не в арифметических количествах, а в показателях демографической статистики.

Итак, за горизонтом знания — смерть. Развияр преодолел обе стадии пути за горизонт и стал неуловимо похож на Обладательницу окончательного знания. Эта метаморфоза видна разве что в инфракрасном излучении любви. Женщина, любящая Развияра всю жизнь, говорит: «Ты стал совсем страшным... Так выглядела бы смерть, если приняла бы человеческое обличье». И это при том, что зрелый Развияр — образец античного совершенства. Ранее в романе попадается фраза, касающаяся вполне конкретного оружия: «По-настоящему смертельное оружие должно быть красивым». И в конце произведения это замечание вдруг приобретает совершенно иной смысл, даже целый ворох смыслов. Один из них — это, считай, парафраз «Портрета Дориана Грея» О.Уайльда: знание-смерть любит карнавал красоты. Второй мы уже упоминали: большие книги способны неожиданно детонировать в инфицированном неудержимой жаждой познания мозге. Еще об одном тоже говорилось: писатель должен предусмотреть надежные предохранители самовысвобождения смертельно опасного знания.

Последнее и является разгадкой «никаких» финалов большинства произведений Дяченко. Уже не раз упоминавшийся Мераб Мамардашвили сформулировал закон письменного творчества: «Только написав, я узнаю то, что думаю». А Стивен Кинг предлагает закон-дополнение: «Название дарует силу». Посему осознанная после написания произведения сила требует от автора считаться с заклятием табу, к которому он бессознательно приблизился. Экстренное торможение в конце не прописано ни в каких правилах литературного движения. Это — дело интуиции, а МСД наделены ею в полной мере.

Любое их произведение — по сути, лабораторное исследование всевозможных пропорций между двумя абсолютами Канта: нравственным законом внутри нас и звездным небом над головой. Иначе говоря, между чутьем и разумом. В «Медном короле», например, исследовательское «техзадание» таково: существуют ли столь прочные нравственные законы, чтобы мыслительный наркоман не переступил их? Сюжетная логика истории Развияра дает отрицательный ответ. Но едва ли такой вывод нравится авторам. Комментировать свое несогласие с собственной интуицией — шаг за пределы литературы; удержаться в ее рамках можно, лишь не делая никаких авторских выводов. А порою в конце произведения МСД и вовсе упираются в сопротивление материала: дальше помыслить ТАКОЕ человеческий разум просто не способен. Так было в их самом философском романе «Пандем» (Радуга. — 2003, №1, 2). И какой же может быть финал там, где ничего не имеет названия?

Марина и Сергей Дяченко — подданные Медного короля. Остановиться в исследовании глубочайших закоулков человеческой психики они не могут. Как и герой рецензированного романа: «Перестать думать. Перестать быть... Сегодня я хочу не думать. Сыграйте мне солнце в ветках», — говорит он придворным музыкантам (читай: подарите мне хотя бы толику счастья «обычного» человека). Это освобождение из плена мышления длится не более получаса...

Наверное, чем-то жертвуют и МСД. Да и не только они. Ведь известно: чем талантливее художник, тем выше «бытовая» плата за художественные открытия. Но эти авторы все-таки получают от Медного короля то, к чему стремятся, и это носит название «полнота свободы» или «бытие» (М.Мамардашвили).